Как убить золотого соловья
Шрифт:
Начало было такое, это я еще помнил, а дальше шел смех Зузаны. Но мы это редко исполняли, Томаш заметил мой взгляд.
– Прости, Честмир, я понимаю, все это так тяжело для тебя.
– Да уж…
Прошло совсем немного времени, а у меня в ушах уже не раз отдавались такие слова, и я знал, что еще не раз Услышу их и увижу
«Вот ужас-то, а?» – «Не говорите…» или «Не говори…» – «Ужасный конец!» – и дружеское рукопожатие. «Еще хорошо, что этот мерзавец Колда…» – и ободряющее подмигивание.
Но только зачем он это сделал? Вопрос Гертнера был абсолютно логичным. Тот же вопрос должен был задать капитан Грешный. Может, он уже знает и ответ. Я снова посмотрел на фотографию. Зузана смеялась. Она смеялась почти на всех снимках, за исключением тех, где была со своим любимым плюшевым медвежонком. Жаль, что у Томаша нет такого снимка. Зузана только на таких карточках имела вполне серьезный, более того, ностальгически-сентиментальный вид.
– Зачем у тебя тут эта фотография? – обронил я, переводя взгляд на плакаты.
На одном были Саймон и Гарфункель, на другом – зубы Боба Дилана, оскаленные над губной гармошкой.
– Да так, – булькнул Томаш, вливая в себя коньяк.
Я развеселился, вспоминая, как перед шефом он прикидывался трезвенником. Кто знает, может, его бледность в «Ротонде» была лишь игрой? При известной подготовке… В самом деле, затевать шашни с женой начальника – опасное занятие. Ну а Томаш Гертнер вовсе не любитель авантюр. Скорее наоборот.
– Так какой был у Колды мотив?
Я хмыкнул.
– Кто его знает. – А сам подумал: будем надеяться, что это знает тот капитан с ветхозаветной фамилией.
– Ведь Зузану все… или почти все, – поправился Томаш, – любили. Почему именно Колда? Скорее можно подозревать меня, или тебя, или Добеша, или Бонди.
– Тебя-то с какой стати? – удивился я.
– А чем я лучше других? – заскромничал Том.
Я опять хмыкнул.
– Хотя я тоже любил Зузану, – добавил Том, – уважал ее.
Ну конечно, о мертвых плохо не говорят. Но от правды – крайне нелицеприятной дамы – никуда не денешься: кто не переставая перемывал кости потенциального «Золотого Соловья», так это «Подружка» в лице редактора ее культурной странички Гертнера. А Зузанка ревниво следила за тем, что о ней писали. Лучшие отзывы о себе даже посылала отцу и школьным подругам в Врбов. И я готов биться об заклад, что в этой почте не было ни одного отзыва, авторством которого мог бы похвастаться Том. Если же пан Черный читал иногда «Подружку» – а скорее всего, читал, ведь его, нашего бывшего классного руководителя, всегда отличал живой интерес к проблемам подрастающего поколения, – то он, безусловно, с неудовольствием вспоминал ученика Гертнера.
– Чего ухмыляешься?
Я выпил еще глоток коньяку, потому что Том вновь наполнил мою рюмку. Себе он между тем успел налить дважды.
– Я подумал, что хвалебные заметки о Зузане ты, должно быть, писал под иными псевдонимами, чем все остальное. На моей памяти она всегда с негодованием высказывалась о «Подружке». То есть о тебе.
– Знаю, – подавленно сказал Томаш и жалобно
– Вот и объяснишь им.
Я наконец понял, зачем Том зазвал меня к себе. Почему он хотел говорить со мной. Он боялся. Добропорядочный, солидный редактор Томаш Гертнер боялся!
Это было смешно. Ибо как раз зерно истины в его писаниях, где он ставил задачи, вскрывал тенденции и бичевал позорные явления чешской поп-музыки, Зузанку, как и большинство ее коллег, совершенно не интересовало.
В этом мирке была своя шкала ценностей – мерило популярности и успеха. На первом, нижнем ее делении значилось: пусть обо мне пишут мало и чаще всего плохо, но пишут! Второе деление: пишут много, хотя всегда плохо. Третье деление: пишут много. И четвертое, желанное: пишут много и обычно хвалят. Абсолютной отметки, то есть безоговорочного одобрения своей продукции, в этой отрасли то ли искусства, то ли товарного производства не достигал почти никто.
– Что ты болтаешь! – сказал Томаш.
Зузане, ясное дело, было важно, чтобы о ней по возможности писали хорошо. А Гертнер портил ей музыку. «Подружка» – один из самых читаемых журналов, по крайней мере среди той части населения, которая с большой охотой и без зазрения совести тратит политые трудовым потом родительские денежки.
– Но если бы Зузана всерьез на меня злилась, она не обещала бы мне блат в Карлине, – возразил вполне логично Том.
Стоп! А что, если Зузанка вздумала оказать услугу Тому, чтобы оградить таким образом свой репертуар от его острого обличительного пера?
– Тебе видней, – пожал я плечами.
Я не питал иллюзий насчет характера Зузанки, особенно в последнее время. И если уж она ему посулила, что поможет попасть в Карлин, то, скорее всего, из корыстных побуждений.
– Почему же Колда это сделал? – Том наморщил лоб.
– Мне тоже непонятно.
– Но должна же быть какая-то причина. Ни с того ни с сего не убивают. И мне кажется, Честмир, что тебе эта причина известна!
– Мне? Не смеши меня, Том. Последние полгода… – Я запнулся.
– Понимаю, – Том с состраданием кивнул. – Тут не надо слов, – ободряюще добавил он.
– Пойду. – Зевая, я поднялся. – Твое любопытство я как будто уже утолил.
– Нет, погоди. Когда ты в последний раз видел Зузану живой?
– В субботу после обеда, когда она заехала ко мне с Бонди.
– А до того?
– Да недели две назад.
– Когда я с ней говорил… – стал бессвязно объяснять Томаш, – в общем, странно как-то мне это… Ну, что Колда… Мне показалось, что она ему доверяет.
– Очень может быть.
– Так почему же он это сделал?
– Скоро мы узнаем, почему. Ты выпустишь меня?
– Да, – вздохнул Томаш. – Женщины, скажу я тебе, темные лошадки. Кстати, я вставил в мюзикл одну твою песню.
– Сентиментальные воспоминания? – улыбнулся я. – Ну, спасибо за коньяк. Будь здоров.
17
Спал я недолго. Меня разбудил телефон.
– Пан Бичовский?
– Кто говорит? – спросил я сонно и посмотрел на будильник. Он был заведен на одиннадцать. Я мог себе это позволить: репетиция назначена на два. Но сейчас только половина девятого, и голос в трубке мне незнаком.