Как убить золотого соловья
Шрифт:
– Ага.
– В общем, он думает, что он звезда, второй Готт или, к примеру, Пилат. Понял?
Это я понял. Любой из жрецов поп-музыки с радостью заменил бы Маэстро. До сих пор я следил за полетом творческой мысли Анди без особого напряжения.
– Ну вот, – сказал Анди, – значит, этот идиот в Праге. Так, да?
– Тебе виднее, – заметил я. То, что козел превратился в идиота, от меня не ускользнуло.
– Само собой, – заявил Анди. – Думает, его там только и ждали.
– Да ну? – Меня разобрало любопытство. – А его, ясное
– Точно, – обрадовался, почуяв мой интерес, Анди, – в этом-то вся и штука!
– А потом он возвращается в родную деревню к своему комбайну, и каждое воскресенье эти лабухи играют на танцах… – предложил я приемлемую, на мой взгляд, развязку душераздирающего сюжета.
– К какому комбайну? – растерялся Анди. – Я что, сказал, что он комбайнер?
– В общем-то нет, просто…
Анди присвистнул.
– А я и забыл, что у этого типа должна быть профессия… Постой, может, сделать из него механизатора?
– Годится, ловкий ход.
– Но главное впереди, – ликовал Анди, – главное – интрига!
– Как, это еще не все? – притворно ужаснулся я. На самом деле бред диск-жокея меня искренне забавлял.
– Да что ты! В этой дыре, где он, стало быть, работал механизатором, у него была девица!
– Маруна, – предложил я, но в голове Анди созрела другая идея.
– Да не Маруна, а Итка. Эта его девица тоже пела с теми лабухами. А когда он дернул в Прагу…
– Кто, козел? – перебил я.
– Ну да, этот идиот, – продолжал Анди. – Их, как говорится, развела судьба, и вот Итка получает письмо от одной популярной певицы: перестань, мол, зариться на своего дружка, мы, мол, с ним собираемся пожениться. Потому как она знаменитая и этот тип тоже таким станет.
– Но ведь она, эта твоя знаменитость, не могла знать…
– Чего? – забеспокоился Анди.
– Прославится козел или нет.
– И не знала, – горячо начал объяснять Анди, – но ведь она в него втюрилась.
– Так что бы ей, при ее-то блате, не помочь ему? – поинтересовался я, злорадствуя, что Анди заблудился в дебрях собственного сюжета.
– Э-э, ты ее не знаешь, – глубокомысленно подмигнул Анди, – такая, между нами говоря, стерва!
– Кто? Маруна?… То есть нет… Итка?
– Да нет же, – сказал Анди, – я про певицу. Она представляла себе дело так, что этот тип пробьется сам.
– А когда он не пробился…
– Ну да, – закончил Анди, – она его бросила.
– Зараза, – подытожил я.
– Не говори, – согласился Анди.
– И чем же это все кончится?
– Что – все?
– Да эта история с козлом и Иткой, которой та зараза написала письмо.
. – Они поженятся, – восторженно объявил Анди, – Итка его простит.
– Обалдеть, – я был просто сражен, – ничего не скажешь, Анди, здорово закручено.
– Правда? – обрадовался диск-жокей. – Меня, понимаешь, тошнит от всяких там подделок под Шекспира и компанию.
– Верно, – сказал я. – Оригинальное творчество – великое дело.
– Не
– И мне так казалось, – голос мой окрасился скорбью, – но вашему сюжету остается только завидовать.
– Смотри не укради!
– Боже сохрани, – развеселился я, – честное слово, не украду.
– Ты настоящий друг, – похвалил меня Анди. – На премьере в Карлине мы с Томом оставим тебе место в нашей ложе.
– Спасибо, – растрогался я.
– И тут такой прокол, – погрустнел Анди. – Я-то думал, что Итку, этого самородка из глубинки, будет играть Зузана.
Зузана… Слова Анди вернули меня от беспечной болтовни к горькой действительности. Так вот как выглядит мюзикл, который, согласно вчерашним откровениям Гертнера, был списан с нашей истории. У меня не было причин не верить простодушному Анди. Да, узнать нашу историю во всем этом мог бы, сняв слой всевозможных напластований, только искушенный психоаналитик. И Томаш еще мечтает о Карлине! Какое счастье, что Зузана Умерла…
– Я думал, у вас дело на мази, – сказал я Анди, – ведь ваш мюзикл вроде бы ставят в Жижкове на Малой сцене?
– Ну да, мы репетировали в субботу допоздна, но это все еще в процессе становления, ясно? «Работа в процессе», Джойс, понял?
Речь Анди пестрила этими двумя словечками, «ясно» и «понял» со знаком вопроса, хотя ничего такого, что требовало бы приложения усилий для уяснения и понимания, он не высказывал. Всякий раз, когда с языка Анди слетало: «И вот я перешел улицу, понял?» – мне хотелось вставить: «Как не понять, Анди, ты перешел улицу!» Впрочем, моя душевная чуткость никогда не позволяла мне вести себя так недостойно, и я трусливо уверял себя, что тут виновата скорее наша родная речь, чем интеллектуальные потенции ее осквернителя.
– Как бы то ни было, Зузане эту Итку уже не сыграть, – хмуро сказал я.
– Прости, – застонал Анди, – я, наверное, натрепал много такого, что тебе больно слышать! Но все же имей в виду, Честмир: если не в Карлин, то на Малую сцену, на премьеру, ты просто обязан прийти.
20
– Cui bono? – спросила Геда. – Кому на пользу? Было начало второго. Мы сидели в комнате Геды в редакции «Подружки».
– Это все теория, – возразил я. – В нашем случае ответ звучит: никому.
Я точно воспроизвел Геде свой сегодняшний разговор с капитаном. Вернее сказать – допрос.
– Погоди, – сказала Геда. – Старайся видеть вещи объективно. Вот, допустим, я…
– Ну уж ты-то тут вообще ни при чем.
– Ты думаешь? – улыбнулась Геда. – Судя по тому, что ты мне говорил, этот твой грешный капитан, – скаламбурила она, – вполне может рассуждать так: они разведены, но все еще поддерживают отношения. Он больше не женился, она тоже пока не вышла замуж. Почему? И первым человеком, с которым он поспешил поделиться и посоветоваться, была его жена.