Как убить золотого соловья
Шрифт:
– Привет, – отозвался я, и мы с Арноштом обменялись рукопожатием.
Разумеется, Арношта звали вовсе не Анди. Анди – это был его сценический псевдоним. На самом деле его звали Арношт. То есть Арношт Арношт. Я не знаю, досаждала ли Арношту Арношту эта злая шутка родителей в юные годы, но меня его псевдоним ничуть не трогал. Хотя бы уже потому, что диск-жокея Анди в свой черед ничуть не трогали чаяния и заботы какого-то Яна Новака.
5
Капитан уже не старался сохранить видимость благожелательности.
– Да
– А ключи?…
Он как раз их рассматривал. Один обычный, штампованный ключ от подъезда, а второй – изящный, непривычно длинный – от квартиры.
– Это ваши ключи, которые вы сегодня хотели отдать Зузане Черной?
– Да.
– А дверь была заперта.
Они взяли у меня отпечатки пальцев. На ноже, говорят, таковых вообще не оказалось.
– Кто-то же должен был это сделать!
– Кто-то да, а я ее любил. Разве, когда расходятся, обязательно убивают?
– Случается, пан Бичовский, – ответил капитан, – хотя вам это, наверное, странно.
– Но тогда я не стал бы вас вызывать, – возразил я зло.
– Вы вызвали «скорую», – поправил меня капитан.
– Это одно и то же.
– Не совсем. Может, вы думали, что она жива. Что ее еще можно спасти.
– Так вел бы себя только сумасшедший.
– Вовсе нет, – сказал капитан. – Большинство убийц совершенно нормальны.
– Да, но я…
– А нормальный человек, – прервал меня капитан, – в состоянии аффекта может стать убийцей. Потом, испугавшись, остывает, задумывается. Чаще всего сбегает.
– Но я же не сбежал, – упорствовал я.
– А другие, поприличнее, – не сбился с мысли капитан, – поддаются панике. Могут позвонить в больницу. Или к нам. Смотря по ситуации.
– Так нельзя, – произнес я растерянно, – вы просто не имеете права так говорить!
– Успокойтесь, пан Бичовский. Если ваша совесть чиста…
Всегда, когда я влипал в какую-нибудь историю, это надолго выбивало меня из колеи. Совесть! Интересно, какая же у меня все-таки совесть. И какова ей цена. Вечером в постели я обычно снова проигрывал ситуации, из-за которых попадал в историю. И останавливал ленту воспоминаний всегда там, где нужно было сказать или поступить по-другому. Иначе не мог заснуть. И бывало, прокручивал все по три-четыре раза.
– Допустим, пан Бичовский, пока наш разговор был чисто теоретическим.
– Допустим.
И эти свои ответы, когда я наконец доберусь до постели – если, конечно, вообще доберусь, – я тоже прокручу.
– Значит, договорились? – сказал капитан.
Одна из теней, которые двигались поблизости, отвела капитана в сторону.
– Минутку, пан Бичовский.
Я остался в кухне один. Усталость нарастала во мне несколько медленнее страха. Что они обо мне знают? Что знают о Зузанке? А вообще-то я капитана понимал и где-то даже ему сочувствовал. Выпутаться из скверной истории мне всегда было непросто.
Капитан вернулся.
– Итак?
– Что? – спросил я.
– Может быть, вы надумали что-нибудь новенькое, пан Бичовский?
– Ничего нового я надумать
– Посмотрим.
– Пожалуйста, – усмехнулся я, – можете подключить ко мне детектор лжи.
– Однако, – весело заметил капитан, – богатая же у вас фантазия!
– С сыщиками я до сих пор был знаком лишь по книжкам.
– И что, я вам не нравлюсь?
– Не особенно, – сказал я.
– Я вас никаким детектором не пугаю, – укоризненно произнес капитан, – так что вы могли бы быть повежливее.
– А мне это поможет?
– Еще как! Я за вас замолвлю словечко и буду носить вам в темницу шоколад с орехами.
– У нас еще есть темницы?
– Только для невежливых, пан Бичовский. Пай-мальчиков, которые ценят наш труд и не создают нам лишних хлопот, мы отправляем на ночь в отель «Ялта».
– А у меня сейчас какие шансы?
– У вас? – Капитан шутливо призадумался. – Ну, ночлег в отеле вам еще придется заслужить.
– Хорошо поговорили, – сказал я.
– Вот именно, – вздохнул капитан, – так как, ничего более интересного я от вас не услышу?
Я пожал плечами.
– Ладно. – Капитан, не вставая, повернулся к открытой двери в комнату: – Мирек, пойди сюда, составь с паном Бичовским протокол.
– А до утра нельзя отложить? – спросил я устало.
– Можно, – сказал капитан, – но вы мне так откровенно все выложили, что я боюсь, как бы до утра чего-нибудь не забыли.
Я покорно кивнул, капитан поднялся, и на его место уселся бледный верзила с тонкими пожелтевшими пальцами. У него была с собой портативная пишущая машинка; он виртуозно, быстрым движением открыл ее, заложил бумагу и вопросительно взглянул на меня.
– Поехали?
Капитан бережно прикрыл за собой дверь, но я слышал, как рядом Зузанка Черная поет «День как любой другой». Я очень долго провозился с текстом, который Зузана пела теперь на магнитофонной ленте под аккомпанемент фортепиано. Я гадал, кто бы это мог на нем играть, и машинально отвечал на вопросы верзилы.
Слезы слепят мне глаза, мой любимый, и я не прозрею,Пока тебя нет, мой любимый, приди же скорее… —нежно свинговала Зузана, и верзила вынужден был повторить свой вопрос.
– Простите, что вы сказали?
– Временное место жительства.
– В каком смысле?
– Вы говорили, что жили здесь, – терпеливо повторил верзила, – и я спрашиваю, были ли вы здесь прописаны.
Я покачал головой. Каждый, кто пишет что-либо, считает свое последнее сочинение лучшим или хотя бы не худшим из того, что он написал прежде. Если, конечно, он пишет всерьез. Во всяком случае, настолько, что не стыдится этого. А я уже не был на все сто процентов уверен, что мой «День как любой другой» – приличный текст. Как вышло, что искренняя грусть внезапно обернулась пошлой сентиментальностью, что слова, казавшиеся мне поначалу очень точными, сейчас теряли смысл и лишь упорно цеплялись друг за друга, подводя к рифме? Как это вышло?