Как велит бог
Шрифт:
Это сделал не Рино. Это дело рук Рамоны. Он нажал пальцем на рану, и от боли по щекам покатились слезы.
Значит, все правда. Ему не приснилось. Тело говорило правду.
Девчонка. Лес. Член в руке. Камень. Раскроенный лоб. Побои. Все правда.
Он приблизил лицо к зеркалу, ткнувшись носом в стекло, и начал сплевывать мокроту и кровь.
Кристиано Дзена сидел в зале ожидания отделения интенсивной терапии. Склонив голову на стоящий рядом автомат с напитками, он отчаянно боролся со сном.
Он приехал с первым автобусом, и медсестра, задав
Медсестра его не признала, но Кристиано ее хорошо помнил. Она временами наведывалась к ним по ночам.
Кристиано уже был в этой больнице два года назад, когда ему вырезали аппендицит. Операция прошла благополучно, но ему пришлось трое суток провести в палате со стариком, у которого из груди торчала куча трубок.
Спать было невозможно, потому что у деда каждые десять минут случался приступ кашля — казалось, у него в легких груда камней. Глаза вылезали из орбит, и он начинал колотить по матрасу, как будто вот-вот отдаст концы. И потом, старикан не произносил ни слова, даже когда его навещали сын с женой и двумя внуками. Они его расспрашивали, а он не желал отвечать. Даже жестами.
Сидя в этом кресле и ожидая, что ему скажут — жив отец или нет, Кристиано вспомнил, как на вторую ночь, когда он дремал в желтоватом полумраке палаты, старик неожиданно заговорил сиплым голосом:
— Мальчик?
— Да?
— Послушай-ка меня. Не кури. Это слишком паршивая смерть. — Он говорил, глядя в потолок.
— Я и не курю, — сказал Кристиано.
— И не начинай. Понял?
— Да.
— Вот так-то.
Когда на следующее утро Кристиано проснулся, деда больше не было. Старик умер, и, что было странно, — уходя, не произвел ни малейшего звука.
Слушая, как гудит у виска автомат, Кристиано сказал себе, что с удовольствием выкурил бы сейчас сигарету на глазах у того старика, но вместо этого достал из кармана отцовский сотовый. Он высушил его в туалете горячим феном, и тот ожил. В сотый раз Кристиано набрал номер Данило. Абонент недоступен. Попробовал дозвониться до Четыресыра. Его телефон тоже был отключен.
Шагая по коридору третьего этажа, профессор Бролли еще раз подумал о молодом мужчине с бритым затылком и татуировками по всему телу, которого он сегодня оперировал. Когда он вскрыл череп и отсосал кровь, то обнаружил, что, к счастью, кровоизлияние не затронуло ответственные за дыхание участки, так что пациент дышал самостоятельно, однако в остальном его мозг не работал, и было невозможно сказать, восстановятся ли его функции.
Для пребывавшей в трудном финансовом положении больницы подобные случаи были сущим бедствием. Пациенты в коме требовали постоянного внимания медицинского персонала и занимали аппаратуру, необходимую для поддержания их жизненных функций. К тому же в этом состоянии у больных, как правило, снижался иммунитет и могли начаться инфекции. Но все это было частью его работы.
Энрико Бролли выбрал эту профессию и эту специальность, прекрасно отдавая себе отчет, с чем ему придется столкнуться.
Ему шел уже шестой десяток, у него было трое взрослых сыновей (младший, Франческо, решил поступить на медицинский факультет), но он так и не обзавелся броней, чтобы выкладывать голую правду, однако и подслащивать горькую пилюлю тоже не умел. При попытках сделать это профессор начинал запинаться и заговариваться, и выходило только хуже.
За тридцать лет практики ситуация нисколечко не изменилась. Всякий раз, когда надо было сообщить родным пациента плохие вести, он готов был провалиться сквозь землю. Но этим утром его ожидало еще более трудное дело. Объяснить тринадцатилетнему мальчугану, оставшемуся одному-одинешеньку на свете, что его отец в коме.
Профессор заглянул в безлюдный зал ожидания.
Мальчик сидел на пластиковом стуле и дремал. Голова прислонена к автомату с напитками. Неподвижный взгляд в пол.
"Нет! Нет, не смогу..." Бролли развернулся и быстрым шагом направился к лифтам. "Ему Каммарано скажет. Он у нас молодой и решительный".
Но потом он остановился и посмотрел в окно. Сотни птичьих стай кружились в черной воронке, вытянувшейся на фоне белых облаков.
Он собрался с духом и вошел в зал.
Беппе Трекка проснулся с криком "Обет!". Он задыхался, словно кто-то не давал ему всплыть из-под воды. Воспаленными от лихорадки глазами он растерянно огляделся вокруг. Потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что он дома, в своей постели.
Перед глазами всплыло безобразное лицо африканца, смотревшего на него через заднее стекло "пумы" и протягивавшего ему пачку белых махровых носков.
"Ну и кошмар же мне приснился!"
Социальный работник поднял голову от подушки. Сквозь ставни сочился дневной свет. Беппе весь взмок, и одеяло из гусиного пуха давило так, словно он был похоронен под сотней килограммов земли. Во рту все еще оставался мерзкий привкус дынной водки. Беппе вытянул руку и зажег ночник. От света он прищурил глаза и почувствовал, как их жжет.
"У меня температура".
Он поднялся. Комната завертелась. Перед ним в вихре пролетели икеевский комод "Фоппе",-мини-телевизор "Мивар", постер с тропическим пляжем, набитый томиками энциклопедии книжный шкаф, стол, пачка белых махровых носков, серебряная рамка с фотографией мамы...
"Носки?!"
Трекка икнул и остолбенело уставился на них. Прошлая ночь прокрутилась в его голове, как кинолента. Кемпер, Ида, секс, банан, Род Стюарт, он под дождем рядом с мертвым африканцем и...
Беппе Трекка хлопнул себя по пылающему лбу.
"...обет!"
"Господи, умоляю... Клянусь Тебе, если Ты сохранишь ему жизнь, я откажусь от всего... Откажусь от единственного, что есть прекрасного в моей жизни... Если Ты спасешь его, я Тебе обещаю, что откажусь от Иды. Больше никогда с ней не увижусь, не буду с ней говорить. Клянусь".