Как выжить в НФ-вселенной
Шрифт:
Беру ключ у парня за стойкой. Он, оставаясь все время на одной и той же хронолинии, видит меня почти каждый день, вот только для меня всякий раз проходит год, два, пять, девять… Я снял комнату, когда получил свою нынешнюю работу, десять лет назад, по моим биочасам. Для портье это произошло в прошлую среду. Надо полагать, с его точки зрения, вся моя жизнь уместится в один месяц аренды.
В кладовке находится колючее шерстяное одеяло. Встряхнув, я стелю его на диванчик — для Эда. Иду в другой конец коридора, к раковине, и набираю ему миску воды. Конечно, на самом деле она ему не особо-то и нужна, ведь физического тела у него давно нет, но он все равно смотрит на меня с благодарностью. Обладай я хоть половиной души этой собаки, я был бы вдвое лучшим человеком, чем сейчас.
из руководства
Компания-собственник
После того как первоначальный владелец отказался от каких-либо серьезных планов по использованию Мира-31, проект длительное время находился на реконструкции и не использовался. Затем права на его эксплуатацию были выкуплены компанией «Тайм Уорнер Тайм», подразделением корпорации «Гугл». Проект получил окончательное развитие как брендовый центр экспириенс-шопинга. В качестве средства привлечения клиентов планировался созданный по новейшим технологиям четырехмерный парк развлечений с монорельсовой дорогой и сувенирной лавкой. Предполагалось, что по суммарной стоимости активов и размеру прибыли проект займет среди участников рынка среднюю позицию со смещением к верхней части списка.
В течение переходного периода рядом операторов (в первую очередь более крупных миров) Мир-31 неофициально использовался в качестве места хранения частично поврежденного инвентаря, в том числе экспериментальных видов живых существ, космических станций, полностью или почти полностью заброшенных планет с ограниченной функциональностью, даже целых жанропроизводств. Некоторыми другими была развернута деятельность по так называемой добыче полезных предполагаемых, известной также как «чудоводство» — практика, до сих пор считающаяся спорной, хотя и получающая все большее распространение.
Незавершенность концептуальной структуры, наличие обнажений каркаса реальности, простая геометрия хроноповествовательных линий и сравнительно небольшое число героев создают идеальные условия для масштабного тестирования компаниями-операторами новых идей. Влиянием последних на человеческую популяцию Мира-31, в большинстве своем не отличающуюся высокой самооценкой, можно пренебречь.
12
Мне опять как будто десять, и отец везет меня домой с футбольной тренировки. Наш рыжий форд-универсал с разболтанной подвеской плывет по городским улицам, болтаясь, словно хлипкая лодчонка на волнах. Окна покрывает дорожная пыль. Я, уставший, с соленой от высохшего пота кожей, сижу на переднем сиденье, рядом с отцом, и приканчиваю замороженный апельсиновый шербет на палочке. Очень жарко, солнце печет через стекло, так что у меня даже волосы становятся горячими, а голые ноги — я в шортах — липнут к виниловой обивке (не знаю, как отец выдерживает в своих строгих серо-голубых брюках, которые носит всегда, даже по выходным). Я, щурясь, смотрю вперед, на дорогу. Сладкие оранжевые ручейки бегут вниз по руке — я еле успеваю их слизывать. Я хорошо помню этот день, помню, что случилось потом, и все равно как будто в первый раз.
— В школе про тебя болтают, что ты… — начинаю я.
— Что я что?
— Ну, что ты…
— Со странностями, да?
— Что ты псих.
Прямо так и сказал. Как сейчас помню. И как сейчас помню то, что пожалел о своих словах, даже еще не окончив фразы. И до сих пор жалею, потому что с этого все началось.
Отец смотрит прямо перед собой, на дорогу, и молчит. Непонятно, разозлился он или нет. Я боюсь, что он сейчас взбесится, чувствую своим десятилетним умом, что подхожу к какой-то опасной черте, к неведомой до сих пор линии противостояния между им и мной, между отцом и сыном, и все равно не унимаюсь, не останавливаюсь. И не потому, что хочу уязвить его, нет, просто впервые я ощущаю, что сейчас отец по-настоящему здесь, со мной, в этой машине, слушает меня, первый раз видит во мне не сына, не ребенка, а человека, личность, того, кто однажды станет взрослым, но уже и теперь начал самостоятельно знакомиться с внешним миром и приносить оттуда что-то свое. Впервые отец осознает, что однажды я перестану быть его учеником и помощником, частью нашей и без того маленькой перед лицом огромного мира семьи.
Я спрашиваю: а другое, что о нем говорят, правда?
— Что именно?
— Ты
Вот теперь, кажется, отец разозлился. Он нечасто выходит из себя, но уж если это случается, то держись. Я прямо вижу, как он сейчас взорвется, и раздумываю: здорово я расшибусь, если открою дверцу и выпрыгну из машины, или не очень. Но вместо криков отец вдруг смеется, убирает ногу с газа и перестраивается в правый ряд.
— Прямо сейчас мы с тобой тоже путешествуем во времени, — слышу я в звуке гудков, сперва высоком, потом, когда машина проносится мимо, низком. Эффект Доплера.
Свернув с дороги, отец выезжает на парковку у видеопроката и глушит двигатель. Я решаю, что это часть объяснения, что вот сейчас он наглядно покажет, как мы можем стоять на месте и в то же самое время все равно двигаться во времени, а потом добавит, что, если бы я как следует учился в школе, я бы и сам знал такие вещи. Но он просто поворачивается ко мне и рассказывает — серьезно, обстоятельно — о своей идее, о том, что держал от всех в секрете, о том, что изобретал все эти годы.
Я никогда прежде не представлял отца в роли изобретателя, даже не думал о чем-то подобном, но теперь какая-то часть меня чувствует подъем, раскрывается навстречу новым горизонтам. Мир оказывается больше, чем я думал, в нем находится место тому, чего я раньше и не предполагал. Отец был для меня просто отцом — слишком взрослым, слишком занятым, чтобы мечтать о чем-то, фантазировать, изобретать. И вдруг выясняется, что у него есть мечта, которой он не делился до сих пор не только со мной — ну, это понятно, мне ведь всего десять, — но и с мамой, и вообще ни с кем. Мечта, которую он держал под замком — в своем кабинете, в столе, в душе.
Отец приехал сюда издалека, с крошечного океанского островка на другом конце света, из иного мира, фактически из иного времени, где все еще пахали на буйволах и видели в каждом сюжете, в том числе в сюжете жизни, просто отрезок хронологической прямой и ничего больше. Людям, которые там жили, хватало магии реального мира — сырых августовских вечеров с жалящими москитами, солнца, рождения детей. Волшебным и одновременно пугающим им казалось даже таинство семейной жизни. Путешествия во времени были здесь не только не нужны, но даже опасны — они бы не расширили мир, а съежили, изменили бы его механику, разорвали невидимые нити взаимодействий. На острове использовалась только одна хронотехнология — естественная, день длился от восхода до заката, вся неделя состояла из работы и отдыха, сменяющих друг друга в неизменном, цикличном ритме. Шестнадцать часов тяжелого труда на рисовом поле, остальное — еда и сон, и так сезон за сезоном, год за годом, бесконечный конвейер дней.
Все время, пока отец рассказывал о своем изобретении, я ощущал какую-то неловкость, прежде всего потому, что говорил он громче обычного. От одного этого мне уже становилось немного тревожно. Отец никогда не повышал тона, всегда разговаривал ровным, тихим голосом и не из-за робости или неуверенности в себе. Тут был не просто самоконтроль, не только тщательное соблюдение внешних приличий, такт и деликатность, не манера поведения, черта личности или особенность характера. Это был образ жизни, способ существования, выработанный студентом-иммигрантом, который открывал для себя новый континент, страну небывалых возможностей, целый фантастический мир, куда он прибыл, имея при себе только маленький зеленый чемоданчик, подаренную теткой настольную лампу и пятьдесят долларов, от которых после обмена в аэропорту осталось сорок семь.
И вот сейчас этот человек без умолку, до хрипоты говорил и говорил. Говорил торопливо и так возбужденно-приподнято, что мне становилось не по себе. Я не верил в то, о чем он рассказывал. Или скорее я не верил в него. Наверное, я так часто видел подавленное выражение на его лице, когда он подъезжал вечером к дому, что сомнение уже прочно поселилось в моей детской душе. Я, разумеется, не переставал считать его гениальным ученым — он был и оставался моим отцом, моим героем, — но вот как насчет других? Поймет ли это когда-нибудь остальной мир, оценит ли его по достоинству? Между возможным и реальным, между фантастическими грезами отца и явью обшарпанной колымаги, в которой мы сидели, пролегала пропасть, и сближению их противодействовало множество разнонаправленных векторов и тензоров.