Как я был «южнокорейским шпионом»

Моисеев Валентин Иванович

Поначалу я, как и мои коллеги, не понимал, почему дипломаты южнокорейского посольства каждый на своем уровне проявляют интерес к одной и той же теме. Например, состоялись российско-северокорейские межмидовские политические консультации. С просьбой информировать о них, причем всегда срочно, ибо у корейцев, как правило, все проблемы срочные, посол идет к заместителю министра, советник-посланник – к директору департамента, советник – к заместителю директора департамента, начальник политического отдела посольства – к начальнику корейского отдела и т. д. Мы, естественно, после встреч обменивались мнениями и недоумевали. Впоследствии же выяснилось, что это система индивидуального информирования Центра, когда каждый дипломат, а не посольство в целом, дает

свой анализ такого-то события или сообщает ставший именно ему известным факт. По итогам года информация каждого получает оценку за качественные и количественные показатели, выявляются лучшие, которые награждаются премиями и получают «плюс» в послужной список. Отсюда – всегдашняя срочность и настырность.

Для меня такие беседы на одну и ту же тему с разными собеседниками были хотя и утомительны, но полезны тем, что я мог выслушивать различные точки зрения и, соответственно, по-разному аргументировать свое мнение, постоянно подпитываться пищей для размышлений. Полезны они были и для практических шагов.

Так, например, именно от Чо я узнал в связи с назначением нового посла КНДР в Россию в 1998 году, что его верительные грамоты могут быть подписаны покойным президентом Ким Ир Сеном. Мы подготовились к такой ситуации. И действительно, когда копии верительных грамот вручались послом заместителю министра иностранных дел Григорию Борисовичу Карасину, на них стояла подпись почившего четыре года назад Ким Ир Сена. Наша готовность к этому позволила тактично выправить эту, мягко говоря, не совсем обычную и деликатную ситуацию, связанную с «великим вождем корейского народа». Оригинал верительных грамот, врученных нашему президенту, уже не имел этой подписи.

Профессиональный интерес к моим беседам с Чо Сон У имели и сотрудники ФСБ. Еще в 1996 году они записали, или, точнее, пытались записать, на пленку две из них, но фонографическая экспертиза не подтвердила, что записанные голоса принадлежат мне и Чо. То ли пленки перепутали, то ли объекты прослушивания, ведь запись велась в ресторане и погружение чекистов в роль посетителей могло оказаться слишком глубоким. Но в любом случае, разговоры не содержали ничего предосудительного, могущего послужить основанием для каких-либо претензий ко мне, разве что смех, стук вилок и тарелок в рабочее время. Не было даже звона бокалов, так как я днем, да еще в рабочее время, никогда не пил и не пью.

Больше нас не записывали. Надо полагать, осуществлявшие проверку пришли к выводу, что в этом нет необходимости, и утечку информации, если она была, надо искать в другом месте.

Но все же в начале лета 1997 года якобы кто-то подслушал наш разговор, а потом пересказал его. Именно в таком виде – без подписи подслушивающего изложение на бумаге – он представлен в деле. Однако составлявшие эту бумажку, видимо, в раже оправдать затраченные усилия и проеденные в ресторане средства, представили беседу так, что просто невозможно поверить, что ее участник является специалистом по проблемам российско-корейских отношений, если, конечно, он не дезинформатор. Так, например, там сказано, что я якобы информировал Чо Сон У о «конфиденциальной» встрече министра иностранных дел Е. М. Примакова с находившимся в Москве заместителем министра иностранных дел КНДР Ли Ин Гю. В действительности же это было официальное мероприятие в присутствии многочисленных сопровождающих, о котором весьма подробно рассказал на пресс-брифинге представитель МИДа. Но в любом случае даже в этой «записи» не нашлось ничего секретного, что мне можно было бы вменить в качестве вины.

Не нашлось ничего секретного и в наших с Чо телефонных разговорах, которые стали прослушиваться с осени 1996 года. Как и по ресторанным беседам, ничего по их содержанию мне не инкриминировали. Вместе с тем, отсутствие частых продолжительных телефонных бесед было интерпретировано как конспирация, а в целом мои телефонные разговоры с Чо Сон У были названы «поддержанием постоянной шпионской связи с АПНБ на территории Российской Федерации».

Напомню признанный самой

же ФСБ факт, что о принадлежности Чо Сон У к АПНБ я узнал лишь в 1997 году от сотрудника ФСБ «свидетеля М.». Как же я мог поддерживать «шпионскую связь» с АПНБ через Чо Сон У и тем более умышленно передавать информацию и документы «в ходе встреч с Чо Сон У» до того, как меня заботливо не предупредили чекисты, что Чо Сон У – представитель этого агентства?

Несмотря на многочисленные ходатайства в суде с моей стороны и со стороны защиты запросить в ФСБ магнитофонные записи всех моих телефонных разговоров с Чо Сон У для проведения фонографической экспертизы голосов и распечатки бесед, этого сделано не было. Свои суждения суд базировал на сводных справках из ФСБ о том, что в такие-то дни состоялись беседы В. И. Моисеева с Чо Сон У такого-то содержания, даже без указания телефонных номеров. Была там, в частности, и запись о том, что после характерного соединения Чо поинтересовался у меня, не установил ли я какую-нибудь аппаратуру на телефон, а я ответил отрицательно.

О каких-то странностях в соединении с моим номером постоянно говорил мне и Геннадий Казаченко, мой однокашник по Дипломатической академии, с которым мы постоянно поддерживали связь по кадровым вопросам. Но я не обращал на это внимания, поскольку допускал возможность периодических проверочных мероприятий со стороны ФСБ и не видел в этом для себя какой-либо опасности.

Равным образом были отклонены всеми судами многочисленные ходатайства представить судебные санкции на прослушивание телефонных разговоров. А, учитывая, что прослушивание велось два года, что у меня менялись номера телефонов на работе и что существует еще и домашний телефон, их должно быть немало. Ведь по закону санкция на прослушивание дается на полгода и на конкретный номер телефона.

Есть все основания считать, что упорное нежелание приобщить к делу магнитофонные записи разговоров и представить судебные санкции на прослушивание связано с тем, что таких санкций просто нет и прослушивание было незаконным. В этом убеждает и ответ на мой запрос заместителя руководителя Департамента контрразведки ФСБ от 7 июня 2003 года, утверждавшего, что сведения, прослушивался ли мой телефон, кто и когда это санкционировал, составляют государственную тайну. Иными словами, он даже в общей форме не рискнул сказать, что санкции были получены.

Между тем Мосгорсуд, в котором рассматривалось дело, в ответ на мой запрос, видимо, по чьему-то недогляду, ответил 28 апреля 2003 года, что у него «сведения о проведении оперативно-розыскных мероприятий – прослушивании телефонных разговоров в отношении Вас отсутствуют». Абсурд: сведений о прослушке нет, но ссылка на них в приговоре как на доказательство моей виновности есть. При этом нужно иметь в виду, что московские районные суды секретные дела не рассматривают, а, следовательно, районный суд не мог дать санкцию на прослушивание телефонов.

Если к вышесказанному о содержании записанных ресторанных бесед и телефонных разговоров между мной и Чо Сон У добавить, что, как установлено в суде, за все время «плотного и круглосуточного» наружного наблюдения с января 1996 года не было зафиксировано ни единого случая передачи мною Чо Сон У каких-либо бумаг, пакетов или свертков или получения их от него, то признание меня судом шпионом можно рассматривать как пощечину профессионализму сотрудников Управления контрразведывательных операций ФСБ. Логичным было бы предположить, что в целях защиты мундира они будут всячески отстаивать мою невиновность. Иначе получается уж очень не складно: более двух лет следили за шпионом и не зафиксировали ни единой передачи хоть какого-нибудь документа или получения хоть одного рубля. Более двух лет прослушивали телефоны и не услышали никакой изобличающей информации. Пытались записать разговоры, но мало того, что они оказались обычным ресторанным трепом, так экспертиза еще и не признала голоса на этих записях как принадлежащие мне и Чо Сон У. Сами же просили меня встретиться с Чо, а встречи оказались конспиративными.