Как я был «южнокорейским шпионом»
Шрифт:
Еще когда меня оставляли в больнице, мне дали понять, чтобы я не рассчитывал на условно-досрочное освобождение, по крайней мере, в ближайшее время.
— Вы должны понять, что есть мощные силы, которые этого не хотят допустить, — говорил беседовавший со мной сотрудник. — Возможно, к этому вопросу можно будет вернуться через полгода после вашего пребывания здесь.
Я, разумеется, понимал, что это за силы, как понимал и то, что администрация больницы не будет ломать копья из-за меня. Тем более в провинции, где все руководители организаций и учреждений друг друга знают лично и зачастую дружат семьями.
Административная комиссия больницы, на которую
Возвращаясь к вопросу об условно-досрочном освобождении через полгода, я, прежде чем писать официальное заявление, решил поговорить с начальником больницы Алексеем Алексеевичем Буровым. Благо он достаточно часто заглядывал на кухню и в комнату отдыха ее персонала. И получил от него «добро».
Трудно сказать, чем руководствовался Буров, давая согласие на благожелательное рассмотрение моего заявления. Но думаю, что не последнюю роль в этом сыграли обращения к нему и к начальнику Тверского УИНа депутата Госдумы от фракции «Яблоко» С. С. Митрохина, исполнительного директора Общероссийского общественного движения «За права человека» Л. А. Пономарева, президента автономной некоммерческой организации «Экология и права человека» Э. И. Черного и некоторых других правозащитных организаций с просьбой представить меня на условно-досрочное освобождение. В его практике такие ходатайства наверняка поступили впервые.
Подав заявление, я стал ждать созыва административной комиссии. До конца срока оставалось всего около двух месяцев, но для меня, как и для любого в заключении, это был огромный срок, безумно хотелось как можно быстрее, хоть на один день, оставить все позади, вернуться к нормальной жизни. После разговора с начальником казалось, что я скоро буду дома, что на этот раз невозможно будет найти какой-либо предлог для отказа. Знал я и о ходатайстве о моем условно-досрочном освобождении перед Минюстом России исполнительного директора Международной Хельсинкской федерации Аарона Роудса, которое, думалось, невозможно оставить без внимания. Но я ошибался и вскоре в этом убедился.
Дней через десять утром я проснулся от включенного в палате света и укоризненных слов помощника дежурного офицера по больнице, поднявшегося аж с первого на третий этаж, что, мол, уже десять минут седьмого, а вы еще в кровати. Это нарушение режима, так как подъем ровно в шесть. Оглянувшись по сторонам, я увидел, что другие три кровати почему-то пусты. Контролер отделения бродил по коридору. Около десяти часов утра в этот день я уже расписался в постановлении Бурова о выговоре за нарушение режима.
Я не случайно назвал помещение, где мы спали с Колей и еще двумя санитарами психоневрологического отделения, палатой, поскольку оно и было таковой. Все остальные рабочие отряда за исключением санитаров отделений жили в общежитии. Никогда прежде никто не следил за нашим подъемом, и мы регулировали его сами, рассчитывая чтобы не опоздать на утреннюю проверку в восемь часов и желательно позавтракать до нее. Ни у меня, ни у Коли рано утром на кухне работы
Собравшаяся через несколько дней административная комиссия отказала мне в представлении на условно-досрочное освобождение, мотивировав свое решение выговором. «Мощные силы» победили и депутатское ходатайство, и порыв пойти ему навстречу, да и просто слово офицера, данное мне начальником больницы.
Не вызывает сомнения, что «нарушение режима» было искусственно организовано. Почему, например, бездействовал контролер отделения, который призван в первую очередь следить за дисциплиной, в том числе и за временем подъема? Ведь не предполагается же, что у каждого заключенного должен быть свой будильник? Собственно, это и не скрывалось. Впоследствии мне не раз об этом с сочувствием говорили многие сотрудники администрации, да и в палате мы продолжали жить в прежнем режиме без каких-либо к нам претензий.
10 декабря, за 20 дней до окончания срока, Каринна Акоповна Москаленко направила заявление непосредственно в городской суд Торжка с ходатайством рассмотреть вопрос о применении ко мне условно-досрочного освобождения. Принятое накануне постановление Конституционного суда позволяло это делать, минуя администрацию места заключения. Но и независимый суд, как всегда, оказался бессилен перед «принципиальным» нажимом — заявление осталось не рассмотренным. В качестве анекдота можно лишь сказать, что судья вспомнила об этом заявлении лишь 3 января 2003 года, после моего освобождения, информировав Каринну Акоповну о готовности его рассмотреть. Это было издевательски своевременно.
Мой срок заключения истекал 3 января 2003 года. Но это был выходной, и поэтому меня освободили в последний рабочий день — 31 декабря 2002 года, накануне Нового года, который я встречал уже дома, в кругу родных и друзей.
Снова дома
Трудно, практически невозможно описать чувства, которые испытывает человек, покидая тюрьму и возвращаясь домой. Это гамма переполняющих эмоций радости от обретения свободы и горечи от безвозвратно ушедшего в незаслуженном заключении времени. Это надежда на возвращение к прошлой жизни и понимание, что этого никогда не удастся. Это неуверенное ожидание того, как тебя встретят окружающие, и необходимость приспосабливаться к своему новому качеству в обществе. Это, наконец, тревога о том, что тебя ждет завтра. И над всем этим стоит всепоглощающее стремление быстрее оказаться дома.
Вот как я написал о возвращении домой в интервью американской правозащитной организации Digital Freedom Network (в переводе на русский):
«Ничто в мире никогда не может сравниться с неповторимым чувством человека, оказавшегося дома. Это умиротворенность в сердце, радость в глазах и уверенность в мыслях. По-английски вы говорите: „Мой дом — моя крепость“. По-русски мы говорим почти то же самое по смыслу: „Дома и стены помогают“. Это втройне правильно, когда ты возвращаешься из враждебной атмосферы тюрьмы, в окружение родных стен, к людям, которых ты любишь и которые любят тебя.