Как я был «южнокорейским шпионом»
Шрифт:
Были люди и совсем без специальности, они работали «на подхвате». Особо мне запомнился малограмотный парень Вова, лет 20-ти. Он работал на сельской молочной ферме ездовым где-то в Центральной России и в тюрьму попал за то, что от безденежья и по безалаберности продал четыре алюминиевых молочных бидона на металлолом. Получил он за это три года и четыре месяца. Причем в приговоре, который он охотно показывал, запятая после «3» и цифра «4» были проставлены от руки.
— Вова, — как-то спросил я его, — а почему такой «неровный» срок и цифра написана от руки?
— А четыре месяца — это за последнее слово.
— Как?
— А я судью на х… послал в последнем слове! За что
Меня назначили помощником дневального. В мои обязанности входила уборка помещений отряда, кроме спален, которые убирались там живущими. С дневальным, тоже человеком за пятьдесят, бывшим офицером, мы занимались этим после того, как все расходились по своим рабочим местам. Как и обещал полковник, работа была вполне мне по силам, хотя с непривычки я сильно уставал. Имела под собой основание и его шутка насчет поднимания по лестнице: отвыкнув от движения, я с трудом преодолевал четыре этажа.
Но настроение было вполне сносным, я стал заметно лучше себя чувствовать, появился аппетит. Угнетала только бессмысленность значительной части работы. С работой, которую дневальный прежде делал один, вдвоем мы справлялись, естественно, быстрее. Однако присесть, а уж тем более прилечь, до окончания рабочего дня запрещалось. И поэтому приходилось весь день ходить с тряпкой в руках, делая вид, что протираешь столы и полки.
За этим зорко следил воспитатель отряда Виктор Иванович — высокий нескладный и недалекий молодой человек чуть за 20, недавно получивший лейтенантские погоны, а до этого бывший в этом же изоляторе контролером. Судя по всему, он упивался своей властью над заключенными, каждым своим словом и окриком стараясь их унизить и пыжась показать свою власть. Формы обращения на «Вы» для него не существовало. Его манеры и поведение резко контрастировали с таковыми старших офицеров. Я не встречал человека, включая других представителей администрации, кто бы не говорил о нем с неприязнью. Будучи всего лишь воспитателем отряда, он был менее доступен, чем начальник изолятора полковник Н. Ф. Гончаров, который практически каждый день присутствовал на утренней проверке и с каждым обратившимся мог по-человечески поговорить.
Но в конце концов Виктор Иванович не делал погоды, а лишь отравлял ее, и в целом к нему можно и должно было относиться как к неизбежному злу. Не может же в тюрьме быть все хорошо! Это невозможно по определению!
Благостное состояние закончилось для меня с появлением в изоляторе представителя прокуратуры. К сожалению, я не запомнил его имени и конкретного подразделения, в котором он работал, но помню, что этот пожилой человек зачем-то начал разговор со мной со слов «раньше я работал в другом ведомстве, а теперь вот в прокуратуре».
Смысл его рассуждений сводился к тому, что, будучи осужденным к отбыванию наказания в колонии строгого, а не общего режима, я не могу его отбывать в отряде хозяйственного обслуживания изолятора. Он также сказал, что изолятор не может представить меня к условно-досрочному освобождению, так как не является учреждением исполнения наказания. Поэтому, мол, с точки зрения закона и своих интересов мне нужно уезжать на зону.
Поскольку я не один был в отряде со строгим режимом, то сразу понял, откуда дует ветер. Отказавшись от отряда хозяйственного обслуживания в «Лефортово» и подав кассационную жалобу в Верховный суд, я уже не мог рассчитывать на человеческие условия и условно-досрочное освобождение в другом изоляторе. Ослушников система не жалует в любом качестве.
Хотя я продолжал жить и работать в отряде, но в него так и не был зачислен. 13 марта — ровно через месяц после первого этапа — я вновь отправился на этап,
На этот раз, однако, обошлось без пересыльного изолятора на Пресне. И в «столыпине» меня посадили не в общее купе, а одного — в так называемый тройник — полкупе в начале вагона с тремя полками одна над другой, что тем не менее не избавило от воровства при шмоне и даже в еще большем объеме, чем в первый раз. Меня провожали из изолятора всем отрядом и надавали много полезных и в дороге, и в будущей лагерной жизни вещей: шерстяных носков, сигарет, зажигалок, тюремно-лагерной «валюты» — чая. Многое из этого при шмоне «ушло» ментам.
Повезло и при разгрузке в Твери. Какая-то московская комиссия как раз в ту ночь проверяла работу местной конвойной службы, и все было хоть и бегом под лай собак, и с приседанием на корточки, но не в грязь и без тумаков. Конвойные, злобно, но тихо матерясь: «Понаехали тут из Москвы указывать, как работать. Жалуются, видите ли!» — брали выскакивающих из вагона и растерявшихся зэков за рукав и отводили на место.
Не пришлось бежать рысью и через пути, а команда: «Побыстрей!» — перемежалась с предупреждением внимательнее смотреть под ноги, чтоб не споткнуться о рельсы. Количество автозаков было таково, что меня везли одного. Правда, заталкивая меня с вещами в стакан, конвойный от злости так хлопнул дверью, что я еле успел вжаться внутрь, чтобы не получить удара по спине.
В Тверском изоляторе меня встретили с удивлением, но как старого знакомого, и поместили в ту же камеру, где я был в предыдущий раз. В ней я пробыл меньше суток, и уже утром следующего дня меня на автозаке отвезли в Торжок в областную больницу Управления исполнения наказаний Минюста России по Тверской области.
Больница в системе исполнения наказаний — эта та же зона с контрольно-следовой полосой вдоль двойного железобетонного забора в два человеческих роста, контрольными вышками с автоматчиками по периметру, решетками на окнах и дверях в камерах-палатах, охранниками, днем и ночью дежурящими возле них, штрафным изолятором и прочей атрибутикой подобных учреждений.
Но есть и существенные отличия от лагеря. Здесь тоже зэки, только нуждающиеся в лечении, и потому жизненный уклад, или, если использовать официальную терминологию, режим, более щадящий: люди не ходят в робах, могут спать или лежать целыми днями в свободное от лечения время. Говорят, что и питание здесь лучше. По крайней мере, попасть в больницу для зэка означает не только подлечиться, но и отдохнуть от суровой лагерной жизни. По неписаным законам, «под крестом» прекращаются все разборки и распри между зэками, здесь наступает перемирие, как у киплинговских зверей на водопое в период засухи.
Конечно, Торжок — не средоточие медицинской мысли в России, а уголовно-исполнительная система — не центр притяжения квалифицированного медицинского персонала. Не будучи специалистом, не могу судить об уровне врачей в Торжокской больнице УИН, может быть, он и не ниже, чем у городских коллег, но заскорузлые руки и постоянная грязь под ногтями говорили, что главное занятие в их жизни — подсобное хозяйство. Небольшие, хоть и офицерские, оклады, патриархальный уклад маленького провинциального городка не оставляли им другого. Не думаю, что по вечерам они знакомились в библиотеке с новейшими достижениями медицины в специализированных журналах, — им нужно было поливать огород и ухаживать за скотиной. Да и незачем это было: больные весьма непривередливы, ответственность за результаты лечения — минимальная, стимулов к повышению квалификации и самосовершенствованию нет. Звания, как и в армии, идут за выслугу лет.