Как я была принцессой
Шрифт:
Бахрин еще долго не разрешал мне выходить из дома. Сначала он вообще запер меня в спальне до тех пор, пока я не приду в себя. Наказание за то, что я поставила его в неловкое положение, было строгим: еду мне приносили только один раз в день, а контакты с детьми свели к минимуму. Потом Мак выпросила для меня разрешение навещать Эндах, и муж согласился, надеясь, вероятно, что подруга научит меня, как смириться со своим новым положением.
Эндах, разумеется, даже не пыталась делать ничего подобного, но все-таки с ней мне становилось легче. Она обнимала меня, а я клала голову ей на колени и плакала, плакала, плакала. Она уговаривала меня поесть, напоминая, что иначе кончится молоко и я не смогу кормить Шахиру.
Однажды из дворца
«Миссис Раджа Бахрин, разумеется, вас примут в посольстве, если вы считаете, что вам угрожает опасность, но я должен предупредить, что, если ваш муж потребует, чтобы ему вернули детей, мы выполним его требование. Простите, но мы не можем провоцировать дипломатический конфликт».
Я пыталась спорить с ним и напоминала, что мы все трое – австралийцы, но безрезультатно. Позиция дипломатов была ясна: они готовы помочь мне, но не готовы вызвать неудовольствие местных властей, защищая моих детей. Я машинально поблагодарила чиновника и повесила трубку.
Я проиграла. Больше мне некуда было идти.
35
В первые дни ноября я получила известие, что у бабушки случился сильный удар и она упала с лестницы. В тяжелом состоянии ее положили в отделение интенсивной терапии: у нее было вывихнуто бедро, сломана рука и парализована левая половина тела. Я сходила с ума от беспокойства.
К этому времени мне уже каждый день приходилось терпеть моральные и физические издевательства от мужа. Он входил в спальню, осыпал меня бранью, говорил, что я сама во всем виновата, а когда я пыталась не обращать на него внимания, бил меня по лицу. Все чаще и чаще он грозил, что вышвырнет меня из страны и заберет детей.
Я много раз просила его дать мне развод, но он отвечал, что я принадлежу ему и что он будет решать, что делать с нашим браком. Это превратилось в ежедневную пытку: каждый раз к тому часу, когда ко мне должны были привести детей, я сходила с ума от беспокойства, опасаясь, что Бахрин уже выполнил свою угрозу и я их больше не увижу. У меня запали и посерели щеки, я теряла в весе, но заставляла себя есть, для того чтобы Шах хватало молока.
Узнав о болезни бабушки, я умоляла мужа отпустить меня в Австралию, чтобы, возможно, в последний раз повидаться с ней. Сначала он наотрез отказался и выразил надежду, что она умрет быстро и в одиночестве. Потом обрадовался новому способу мучить меня и говорил иногда, что я могу ехать, но сначала должна решить, которого ребенка возьму с собой, а иногда, что он отпустит меня, но только одну и что я могу не возвращаться, потому что моих детей воспитает его новая жена.
Эти садистские игры продолжались до тех пор, пока султан не упрекнул Бахрина за то, что тот так жестоко обращается со мной, и не посоветовал ему отпустить меня в Австралию с обоими детьми. Бахрин не смог бы продолжать жить в Тренгану, если бы пренебрег этим советом, поэтому очень неохотно он объявил, что мы можем ехать.
В наш дом опять потянулась вереница матрон: они дружно советовали мне поехать в Австралию, повидаться с бабушкой и потратить побольше денег, чтобы утешиться. Они говорили, что мне полезно будет отдохнуть подальше от Тренгану и недавних неприятностей. Некоторые из тетушек давали мне денег, искренне считая, что, когда я накуплю себе новой одежды и украшений, боль пройдет.
Три дня до отъезда превратились для меня в настоящий кошмар. Отчаяние, овладевавшее мной всякий раз, когда я вспоминала, во что превратилась моя жизнь, смешалось с беспокойством за бабушку, и я непрерывно плакала. Кроме того, слуги, проинструктированные Бахрином,
Муж заявил, что в день моего возвращения из Австралии мы с ним пойдем на свадьбу одного из его кузенов в Куала-Лумпуре. Идея показалась мне совершенно дикой: я даже представить себе не могла, как стану выставлять свое унижение на публичное обозрение. И в то же время я знала, что не посмею ослушаться Бахрина.
Зато я взяла с собой совсем немного украшений. Это был мой маленький бунт. Самые крупные из них остались лежать в дворцовом хранилище, в желтых и красных футлярах, украшенных королевским гербом и восковой печатью, поставленной одним из служащих дворца. С собой я взяла только маленький бриллиантовый гарнитур и те украшения, которые привыкла носить каждый день – кольца, золотые цепочки и короткую нитку жемчуга. Мне осточертело изображать из себя рождественскую елку, покрытую украшениями, выбранными не мной. Хотя Бахрин и приказал, чтобы на свадьбе я сияла и улыбалась так, словно ничего не случилось, я решила, что не стану ничего изображать. Как могу я улыбаться? Как может он требовать этого от меня? Даже теперь, когда все уже было решено, Бахрин иногда вдруг объявлял, что я могу взять с собой только дочь и остаться с ней в Австралии навсегда. Он держал меня в постоянной мучительной неизвестности. Я боялась даже предположить, что случится в момент нашего отъезда. Я могла только молиться, чтобы Господь не разлучил меня с детьми.
Эндах пригласила меня во дворец, чтобы попрощаться. Мы с ней долго сидели рядышком на диване и играли с Аддином и Шахирой. Она попросила меня сфотографировать ее вместе с детьми, а потом прижала к себе и несколько раз поцеловала мою дочь. Потом она крепко взяла меня за руку и сказала, что хочет видеть меня счастливой и не хочет, чтобы я продолжала жить так, как живу сейчас. Она достала из кармана толстую пачку английской валюты и вложила ее мне в руку со словами: «Это для твоей бабушки на случай, если ей что-нибудь понадобится, и для тебя, и для детей. Истрать так, как сочтешь нужным». Я запротестовала, потому что сумма была огромной, и сказала, что на эти деньги куплю ей что-нибудь в Мельбурне и привезу сдачу. Но Эндах покачала головой, улыбнулась и еще раз сказала с нажимом: «Потрать эти деньги на себя и на детей, Ясмин. Потрать так, как считаешь нужным». Она поднялась, обняла меня, последний раз со слезами посмотрела мне в глаза, а потом повернулась и ушла из комнаты, ни разу не оглянувшись.
А Бахрин по-прежнему играл со мной в свои жестокие игры. Он часто на несколько часов забирал с собой Аддина, а мне предлагал попрощаться с сыном, потому что я больше никогда его не увижу. В последнюю ночь перед отъездом он ворвался в спальню, схватил мальчика, который спал в моей кровати, и перебросил его через плечо. Я умоляла мужа объяснить, что происходит, а он снова сказал, что, может, вернет, а может, и не вернет мне сына.
В этот раз Аддин пробыл с отцом почти двенадцать часов и вернулся ко мне только за час до отлета в Куала-Лумпур. Он вбежал в комнату, а я бросилась к нему и, плача от облегчения, прижала к себе. Все эти ужасные двенадцать часов я, выпрямившись, сидела в кресле и бессмысленно наблюдала сначала за закатом, а потом за восходом солнца.
Наконец раздался стук в дверь, означающий, что машина ждет у крыльца и пора ехать в аэропорт. Бахрин с непроницаемым лицом, подбоченясь, стоял в гостиной. На глазах у него и у слуг я попрощалась с несколькими членами семьи. Обстановка в комнате была невыносимо напряженной. Я не осмеливалась посмотреть мужу в лицо. Он протянул мне руку для поцелуя, а я, не поднимая глаз, присела в глубоком реверансе и дотронулась губами до его запястья. Потом с Аддином и Шахирой мы уселись в «мерседес» и в сопровождении полицейского эскорта отправились в аэропорт.