Как я стал переводчиком Сталина
Шрифт:
– А не исчезнет ли он с нашими вещами?
– Этого не может быть, - успокоил отец.
– Ломовики - народ гордый. Они очень дорожат своей репутацией.
С подобной порядочностью я еще не встречался. После разоренной гражданской войной деревни, где каждый был готов подобрать то, что плохо лежит, меня озадачила беспечность отца. Значит, в этом большом городе есть люди, на которых можно положиться, которые не обманут, не украдут? И мне вспомнились казавшиеся сомнительными рассказы родителей о дореволюционном Петербурге, где отношения между людьми строились на взаимном доверии.
Мы направлялись к красивой
Экипаж катился по булыжной мостовой плавно и бесшумно, приятно покачиваясь на упругих рессорах. Каучуковые прокладки на подковах делали едва слышным бег лошадей. Дядя Иван цокал языком и время от времени прикрикивал на зазевавшихся прохожих:
– По-о-о-сторонись!..
Сейчас как-то не верится, что в моем детстве основным видом городского индивидуального транспорта все еще оставалась лошадь, служившая человеку на протяжении многих тысячелетий! Автотакси появились в Киеве только в начале 30-х годов, а ломовики соперничали с грузовиками почти до начала войны...
Преодолев крутой подъем Владимирской горки, выехали на Крещатик. Солнце клонилось к западу, освещая левую сторону улицы. Тут было много нарядной публики. На тротуарах за столиками кафе в непринужденных позах расположились горожане, потягивая прохладительные напитки. Вокруг Бессарабки - центрального рынка, построенного в старорусском стиле, - толпилось особенно много народу. Прямо на мостовой высились горы арбузов и дынь, повсюду были расставлены лотки с разнообразными фруктами, палатки мороженщиков, мангалы с бараньим шашлыком.
Здесь мы повернули направо и стали подниматься вверх по Бибиковскому бульвару (теперь бульвар Шевченко), окаймленному высокими пирамидальными тополями. Слева, над чугунной оградой ботанического сада, свешивались ветви акаций с запоздалыми гроздьями белых цветов, распространявших дурманящий аромат. Дальше - Еврейский базар, или Евбаз, как его сокращенно называли, и мы сразу же окунулись в шумное, пестрое море толкучки. Преграждая нам путь, продавцы предлагали свой товар, на все лады расхваливая его и выкрикивая цены, которые тут же снижали. Яркая, красочная картина.
Выбравшись на Брест-Литовское шоссе, покатили быстрее и, преодолев еще километра три, оказались у цели: слева, за стеной, поднимались корпуса завода "Большевик". Непосредственно к нему примыкала усадьба, принадлежавшая владельцам завода. Наша упряжка остановилась перед высокими дощатыми двустворчатыми воротами, выкрашенными белой краской. Дядя Иван проворно соскочил с козел, распахнул ворота и повел лошадей под уздцы. Коляска плавно перекатилась
Слева, метрах в тридцати, начиналась территория завода. Справа - легкий забор из металлической сетки с такими же воротами отгораживал аллею, ведущую к одноэтажному особняку под зеленой крышей. Полукруглые вверху, забранные частыми переплетами окна, колонны у парадного входа и широкая открытая веранда создавали впечатление загородного помещичьего дома.
Отец повел маму осматривать квартиру, а я сразу же побежал в сад. Он был огромный, со множеством укромных уголков, зарослями каких-то экзотических растений наподобие бамбука, с увитыми плющом беседками. Тут росли декоративные и фруктовые деревья, грецкие орехи, кусты малины, черной и красной смородины. Сад украшали небольшие бассейны с водяными лилиями и фонтанчиками, клумбы и розарии. Напротив веранды, увитой диким виноградом, высился, наподобие конуса, грот, сложенный из шлаковых блоков, с небольшими площадками, на которых красовались ландыши. Весной это благоухающее чудо напоминало огромную сахарную голову. От грота в разные стороны расходились дорожки, усыпанные желтым песком. Усадьбе все еще полагался садовник. Им был благообразный, солидный мужчина, очень добросовестно выполнявший свои обязанности.
Дальше, в глубине сада, стоял флигель, в котором, как я потом узнал, жили главный бухгалтер Шехтер и начальник пожарной охраны завода, бывший царский офицер Перекрестов. Особняк мы делили с красным директором завода Владимировым. Наша несколько меньшая половина состояла из пяти комнат больше, чем требовалось. Мама сказала, что хватит трех: двух спален и гостиной. Для них едва набралось мебели: за годы безвластия все внутреннее убранство особняка исчезло. Комнаты остались абсолютно голыми. В двух пустующих мы устроили, когда я обзавелся друзьями, любительский детский театр. Были у нас также ванная комната и небольшая кухня, откуда на веранду вел длинный коридор с ларями. Мама, наученная горьким опытом голодных лет, тут же заполнила их крупами, мукой, сахаром, картофелем, солениями и другими припасами. Впрочем, в этом не было нужды. В Киеве времен нэпа всего было вдоволь.
С появлением червонцев - больших десятирублевых банкнот с изображением пахаря и молотобойца - рубль стал весомым и конвертируемым. Мои родители, испортившие во время скитаний по стране свои зубы, покупали для коронок золотые царские десятки - три монеты за два червонца. Конвертируемость рубля позволяла нашим хозяйственникам, писателям, артистам без финансовых проблем ездить за границу. Червонцы повсюду охотно принимали, даже предпочитали доллару. Люди распевали частушку:
Червонцы мои червоноченные,
Любит вас простой народ и уполномоченные...
Каждую неделю мы с мамой отправлялись трамваем за провизией на Евбаз. Меня привораживала красочная картина невероятного изобилия, обволакивали ароматы овощей и фруктов. За два рубля мы доверху наполняли две большие корзины, которые с трудом волокли домой. Нередко меня посылали за продуктами к бакалейщику Паремскому. По маминому списку он отвешивал мясо, рыбу, масло, сыр и прочее и, положив все в корзинку, делал запись в лежавшей у него на конторке толстой книге. Денег мне с собой не давали, и Паремский, благодаря за покупку, обычно говорил: