Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир
Шрифт:
Лотосы представлялись мне в виде больших лилий, с огромными бокалами и неописуемо приятным запахом. Весь лотос — стебель, листья и цветы — казался мне таким прекрасным, что в письмах к друзьям я писала: «Сравниваю этот запах только с запахом божественного лотоса»… Значительно позднее я прочитала в одной статье следующее описание лотоса: «Цветок лотоса имеет большое сходство с розой, но только во много раз крупнее ее. Жизнь цветка коротка — три дня. Интересна окраска цветка лотоса: в первый день — ярко-розовая, на второй день она становится значительно светлее, а на третий превращается в светло-кремовый с розоватыми кончиками лепестков…»
Как видите, мое представление о лотосе было совершенно иным. И кроме того, мне казалось, что, произрастая в теплом климате, где не бывает зимы, лотосы цветут почти круглый год, а в действительности оказалось, что жизнь цветка коротка. Не знаю, какие листья красивее: те ли, которые цвели и благоухали в моем
К большому моему огорчению, мы за одну экскурсию не успели обойти весь дендрарий; быть может, мы нашли бы там и лотосы. Но и независимо от этого карманы моего жакета туго были набиты различными листьями и маленькими веточками. Пришлось таким же «научным материалом» наполнить и Танин портфель. От всего, что я сумела осмотреть и воспринять, я была в величайшем восторге и, кажется, подобно листьям растений без умолку болтала с Таней, которая не знала, к какому растению раньше подводить меня.
— Мы здесь как в сказке, — говорила она.
— Да, мне все это напоминает сказки Шехерезады, но только здесь красивее, ибо это не фантазия, а сама жизнь. Вот ты говоришь мне о море, о красоте гор, о городе, который тебе хорошо виден с нашего балкона. Но для меня это лишь словесные образы — бескрасочные и неясные, потому что я не могу к ним прикоснуться; а дендрарий я так четко восприняла. Я ощущала запах, осматривала растения, проходила с тобой по аллеям и приблизительно представляю их расположение, и поэтому дендрарий я «вижу» гораздо отчетливее, чем морскую даль, вершины отдаленных гор или вечерние огни города. Здесь я гуляю с тобой, осматриваю все, что только можно осмотреть, и наслаждаюсь, наслаждаюсь глубоко, растроганно и восхищенно…
В самом деле, разве можно было не наслаждаться? Жаркие лучи солнца приятной, успокаивающей теплотой весны согревали все уголки земли, в какие только могли проникнуть. Солнце мне представлялось огромным огненным кругом, от которого в ясные дни непрерывно отлетают искры. Отлетев на некоторое расстояние от центра, эти искры меняют свою форму; путем соединения друг с другом они превращаются в длинные стрелы, пронзающие воздух, освещают и согревают все на своем пути. От моря струился лёгкий бриз, и едва уловимыми волнами чуть ощутимой прохлады он умалял жару.
Итак, впечатление от дендрария было значительно ярче и сильнее, чем от моря; море я любила крепкой и немного поэтической любовью, но представить его таким, какое оно есть в действительности, не могла; дендрарий же был для меня более доступен, а значит, и представление о нем как о большом парке складывалось гораздо проще.
Возвратясь с курорта, я много рассказывала своим друзьям об экскурсии в дендрарий. С тех пор прошло восемь лет, и сейчас, когда я пишу этот очерк, мне представляется дендрарий таким, каким я его «видела» весной 1941 г. Возможно, в очерке найдется много неточностей: я ведь сейчас не пользуюсь никакими предварительными записями, я просто, представляя себе дендрарий пишу о нем.
На даче в Рай-Семеновском
Меня с моей переводчицей М. Н. пригласили на летний отдых в пионерский лагерь глухонемых, который помещался в селе Рай-Семеновском, расположенном в 10 км от Серпухова. Сказали, что поедем мы машиной. Представлялось мне, что буду сидеть в кабине, словно в каюте воздушного корабля, который скользит в воздухе, чуть касаясь земли, что буду ощущать все его колебания, все толчки, все запахи полей и лесов. Мечтала я так потому, что еще не ездила на машинах в окрестности Москвы.
Но когда мы с М. Н. прибыли в школу глухонемых, откуда намечалась отправка, мы узнали, что поедем грузовой машиной. В лагерь везли продукты и другие вещи. С нами ехали директор школы, начальник лагеря и еще кое-кто. Когда мы расселись на тюках и узлах, я подумала: «Так еще лучше, чем в закрытой кабине, по крайней мере, я получу больше впечатлений».
Пока мы ехали по городу, я ощущала его запахи, пыль и обычную летнюю духоту. По этим признакам я догадывалась, что мы еще не выехали за пределы Москвы. Я попросила М. Н. сказать, когда мы выедем из города, для того чтобы по времени представить (у меня были часы) то расстояние, которое мы проехали. Наша машина быстро мчалась по улицам, но у меня не было ни малейшего зрительного или слухового представления о том, что кроме нашей машины по этим улицам проносятся и другие машины, трамваи, троллейбусы, что проходят толпы людей и по обеим сторонам улиц расположены дома и т.д. Об этом я, конечно, знала, но, поскольку я ехала в машине, а не шла по улице и со мной никто не разговаривал, не сообщал мне о том, что происходит вокруг нас, у меня и представлений о какой-то другой жизни не возникало. Я представляла себе только тех людей, которые находились в машине рядом со мной, ибо я к ним прикасалась по собственному желанию; представляла только те вещи, которые лежали в машине. Но
Но мне вскоре стало скучно сидеть молча, и я стала спрашивать у М. Н., что она видит на улицах. Ничего особенного она мне не рассказала, однако кое-что сообщила о людях и о домах, после чего мне стало казаться, что я тоже представляю незнакомых людей, незнакомые мне дома и дворы. Когда выехали за город, наступил уже вечер; я не ощущала солнечных лучей, — значит, солнце зашло. В воздухе ощущалась загородная прохлада и чистота. Машина помчалась еще быстрее, и от ее движения усилился ветер: нас обдавало, как волнами, его холодными порывами. Стало так холодно, что мы начали одеваться потеплее. Сначала я закуталась в одеяло до подбородка, но ветер и холод усиливались, и я Закрылась с головой. Теперь я уже не ощущала воздуха; мне представлялось, что я лежу в каюте, а наша машина — попавшее под бурю судно. Дорога, очевидно, была ухабистая, и нас всех сильно бросало из стороны в сторону, как это бывает на судне во время качки, о чем я немало читала. Чем дальше мы уезжали от города, тем холоднее становился ветер, тем больше мне казалось, что мы погружаемся в холодное, неприветливое и даже пугающее меня морё. Кажется, я немножко дремала, но это представление и ощущение холодного моря было настолько сильно, что я порой ощупывала одеяло, желая убедиться, не промокло ли оно. Сверху одеяло было очень холодное и потому казалось мокрым. В 10 чаев вечера настолько похолодало, что я озябла даже под теплым одеялом. Не знаю, какая была ночь — темная или лунная. Когда я на минуту открывала лицо и ощущала холодный ветер, мне думалось, что ночь должна быть очень темной. В холод мне всегда кажется, что вокруг меня темно, когда же я ощущаю поверхностью лица теплоту воздуха, мне думается, что вокруг светло. Так и на этот раз мне казалось, что ночь страшно темная. Почему-то это обстоятельство особенно беспокоило меня, и я несколько раз обращалась к М. Н.:
— Вы спите? Скажите, очень ли темно?
Она дремала, отвечая что-то непонятное. Я оставила ее в покое. Хотелось уснуть покрепче, становилось все холоднее и холоднее.
Я несколько раз внезапно просыпалась, осматривала себя и М. Н., чтобы убедиться, не промокли ли мы; так устойчиво было мое представление о холодном море.
Сейчас я уже не помню, сколько времени я спала и когда проснулась: раньше или в тот момент, когда машина остановилась возле дома, где помещался лагерь. Но хорошо помню, как М. Н. сказала, что мы уже приехали, и я этому очень обрадовалась. Кто-то помог мне выйти из машины. Я ужасно замерзла, и снова мне показалось, что мы приехали вовсе не в пионерский лагерь, а потерпели кораблекрушение и теперь выходим на берег необитаемого острова. Это представление усугубилось еще и тем, что по запаху я ощущала близость реки или пруда здесь, в лесу. Ах эта холодная, враждебно-плещущая на берег вода! Зачем она нужна? Я озябла, устала, хочу в сухую, теплую постель, а вместо всего этого ощущаю запах сырости и думаю, что где-то близко за деревьями прячется Пруд. Должно быть, мы въехали в липовую аллею или она была рядом, потому что я ощущала сильный аромат цветущей липы. Чтобы не думать больше о море, я начала представлять большие старые липы, покрытые маленькими и благоухающими кистями мелких цветочков, но из моих усилий ничего не вышло: я не могла отогнать от себя навязчивый образ пруда. Он, как злой дух, невидимо, но ощутимо находился рядом со мной. Он, как мой недруг, издевался надо мной, дразнил и пугал. Я никогда раньше не была в большом лесу; мне чудилось, что в холодном мраке прячутся на ветвях деревьев, как в старинных сказках или снах, всякие маленькие зверьки, гномы, русалки и назойливо шепчут: «Достань нас, потрогай нас…» Даже сладкий аромат липы не смягчал это ощущение чего-то жуткого, замораживающего кровь… Хотелось скорее в комнату — в тепло и уют — и чтобы со мной была М. Н.: все-таки она видит и слышит, может убежать и меня увести от пруда, от леса и от всех его ночных страхов…
Нас временно поместили в спальне старших девочек. Был седьмой час утра, когда я проснулась. В раскрытые окна вливалась чудесная утренняя свежесть и пьянящие, зовущие на волю запахи зелени, влажной земли и цветущей липы. От вчерашних страхов не осталось и следа. Теперь, наоборот, ощущая запахи, солнечные лучи, падающие прямо на мою постель, я представила себе, как, должно быть, хорошо на дворе. Мне хотелось скорее выйти из дому, но девочки уже проснулись и спешили подойти ко мне, чтобы познакомиться. Рядом со мной на своей постели лежала М. Н. Она тоже проснулась, и мы весело приветствовали друг друга, со смехом вспоминая вчерашнее путешествие и мою боязнь промокнуть в море… Дежурные пионервожатые и девочки окружили нас.