Как звали лошадь Вронского?
Шрифт:
– Когда горит дом, надо тушить пожар. Потом об этом можно рассказать, если огонь утих, дом цел, а ты остался жив”.
– О чем думаешь, Павлинов? – позвала женщина. – Я, между прочим, совершеннолетняя. И кое-что у нас с тобой уже было.
“Как и прежде, – думал он, – живу в системе, которой не нужны талантливые люди”.
– Пав-ли-нов! – принималась тормошить Евка. – Или я тебе уже не нравлюсь?
– Что ты, что ты! – Чувствовал тяжелый взгляд из темноты. Думал совершенно о другом: все отдал бы, лишь бы сейчас, в эту минуту, оказаться
– Что – так просто?
– Это значит, безо всяких обязательств с моей стороны.
– На кой черт мне твои обязательства?
– Это значит – сегодня пришел, завтра ушел!
– Мне нужен ты, а не твои обязательства.
– Значит, у меня своя жизнь, у тебя – своя.
– Иди ко мне, Павлинов! Я хочу тебя!
– А общей быть она не может. Теперь уже никогда.
– Значит, я просто не нравлюсь тебе.
Молчал. Представлял ее неподвижное лицо, утопленный, с металлическими зубами рот.
– Не знаю, что со мной, – причитала заусенчатым голосом. – Чувствую
– жизнь проходит. Надо что-то делать, а не могу. Хочу и не могу.
А может, плохо хочу? Это ты такой интеллигентный, выдержанный, а я – солоха, Павлинов! – скользнула с табуретки, оказалась перед ним на коленях. – Сделай что-нибудь со мной. Сомни, изнасилуй!
– Что ты, Евонька! – стал поднимать ее.
– Не-мо-гу-я-боль-ше! Не могу ходить, как закованная в латы. Не могу видеть сочувственные лица. Твоего спокойного лица видеть не могу!
(Усадил ее на свой стул, сказал, что сейчас принесет воды.) Не надо,
– сухо сказала она, достала платок, вытерла глаза. – Для своей жены
Леры ты, конечно, другой. Дерзкий, ненасытный. (Хотел сказать, для жены он давно уже никакой. Впрочем, как и она для него.) Вы вообще там, в Москве, другие. Живете за наш счет. У тебя, например, – нацелилась на него, – давно надо было отобрать диплом: не имел права помогать жене, а дочери незаконно предоставил материал. Вообще поступила в университет по блату! (“Пойди, донеси!” – молчал он.
Смотрел, будто впервые видел ее.) Думаете всех перехитрить? Под себя гребете? Черта с два! Ты как был плаксой, таким и остался. Нюни распустил: рыцаря из себя строишь! Портрет мне подарил – на что он был мне нужен? Я тогда же им подтерлась. Знала, что, как и ты, ни на что не годен. Он, видите ли, ни на кого не похож! Ничего подобного!
Такая же шушваль, как все мы. Даже хуже.
Павлинов стал одеваться. Нашел в темноте плащ, роскошную велюровую шляпу.
– Если со мной что случится! – крикнула напоследок Евка. – Чтобы я не видела тебя на моих похоронах!
Ушел. Добрался до Соцгорода – метро уже не работало. Ехал трамваем – мимо Главной конторы, деревни Молитовка. Через Канавино – мимо парка
Первого Мая. Гремели вагонные сцепы. Совиный свет обегал кочки на земле, двигался рядом, как стингер при лучении. Щупец дергался нервно, как
Поезд на Москву стоял у перрона, но билетов не было. Павлинов договорился с проводником напрямую. За наличные. Тот сказал, что постелит в своем купе. Павлинов встал у окна, всосался в поручень.
Приблизился к стеклу – на него смотрел незнакомый, с отечным лицом человек. Был лыс, как римский децемвир. “Что скажешь, неулыба?”
Вокзал за окном сдвинулся с места, поплыл в сторону. Колыхнулись огни. Скользнули, подмытые дорогой, в пустоту. Стучали колеса: тепловоз набирал скорость. За окном в призрачном, тускло оранжевом свете тянулся темный тиходол.
Он вспомнил, как лет пятьдесят назад уже ехал этой дорогой.
Кончалась война. Отец, который к тому времени три года жил в Москве
(в сорок первом мобилизовали ремонтировать танки), рассказывал:
“Шестнадцатого октября все бежали из Москвы, а я ехал навстречу”.
Получил крошечную комнату в коммунальной квартире. В один из приездов в Горький сказал, что возьмет сына с собой. Разобранный шкаф, обшитый досками стол в документах представили сушильным агрегатом, запихали в грузовик. Отец был доволен выдумкой. Но дело было, конечно, не в этом, а в том, что завиднелся край войны, и солдаты на КПП (контрольно-пропускных пунктах) от Горького до Москвы были не так строги, как раньше.
Выехали под вечер. Их провожали дома в светомаскировке, облитые темнотой, чем-то похожие друг на друга: тревожно чернели на фоне неба. Облака ватином лежали у горизонта. За Автозаводом шофер свернул с дороги. Отец спросил: куда? “Домой, – объяснил шофер. – Ты со своей молодой простился, а я не успел”. Машина двигалась в высоких сугробах. Павлинов до сих пор помнил их бледно-синий свет. В пустом поле – копны изб справа и слева. “Молитовка, – сказал отец.
–
Помнишь, как мы жили здесь?” Павлинов качал головой. В памяти осталось только отслоненное под углом от стены зеркало в полутемных сенях и перед ним – женщина. Расчесывала вороненые волосы – целиком закрывали спину. Она подцепляла их снизу, вела вверх. Они искрили, опускались волной на плечи. Скорее всего это была мама.
Машина свернула к бревенчатому дому. Беззвучно разошлись ворота.
Грузовик въехал во двор. Шофер вылез, лязгнул дверцей кабины. Позвал отца. Они ушли. Маленький Павлинов остался в кабине. Стал засыпать в тепле. Снова лязгнула дверца. Отец присунул встревоженное, цвета замазки лицо. Шепнул: “Если что случится, выскакивай наружу, беги вдоль улицы, кричи: “Караул!” Понял меня?” Павлинов кивнул. Отец ушел. Он немного подождал, вылез из кабины. В доме было тихо. Пахло свежим снегом, холодным ветром. От бревенчатых стен тянуло деревом, паклей, которой были проконопачены пазы. Раздражал лишь острый запах бензина. Павлинов подошел к воротам – заперты. Потрогал калитку – не отворилась. Поднял щеколду – калитка без скрипа поплыла наружу.