Какаду
Шрифт:
Чуть не все соседские ребятишки побывали в парке и видели попугаев и вопили и кидали в них камнями, норовя пришибить, а не выйдет - спугнуть. Если Тим Неплох еще не видел их во плоти, то потому лишь, что пришел домой прежде, чем попугаи слетели на газон, а когда родители позволили ему встать из-за стола после проклятого чая, какаду уже улетели. И он только и увидел что Дейворенов, глядящих из окон в противоположных концах дома.
Однажды, проходя мимо калитки мисс Ле Корню, Тим спросил, видала ли она попугаев, и она ответила: "Ага-а", вроде поделилась с
Но ему и не нужно было видеть. Он и без того представлял, что они такое, словно вглядывался в них так же пристально, как в людей в автобусах; представлял желтые хохолки, знакомые по книгам, так отчетливо, словно сам потрогал их перья, совсем как с людьми, которых касался на ходу, просто чтобы узнать, кто они есть, и оказывалось, он это уже знает.
Какаду стали прилетать реже, да и то всего три или четыре. А бывало, и вовсе ни одного. Или один старый попугай, он неуклюже ковылял и иной раз волочил крыло. Это дети распугали попугаев и, наверно, побили камнями одинокого старика. Миссис Дейворен чуть не поделилась с мужем этой догадкой, не на бумаге, а устно, но принципы уберегли ее.
Однако ей жаль было Мика - краем глаза она видела: он страдает из-за отступничества их попугаев.
Когда Мик Дейворен нахлобучил шляпу и зашагал по улице к мисс Ле Корню, было еще совсем светло, во всяком случае, достаточно светло, чтобы соседи снова принялись судачить. В этот вечер она не стояла, как обычно, опершись на калитку. На одной из труб ее дома сидел какаду и, отведя и расправив крыло, чистил перья. Другой попугай, весь взъерошенный, сидел, вцепившись в трубу, и хрипло кричал на незваного гостя. А может, то был бывший возлюбленный?
Дейворен пошел выложенной кирпичом дорожкой под магнолией Фиггиса, ведущей к заднему крыльцу.
– Что?.. Кто там?
– окликнула она.
И торопливо застегнула распахнутую блузку.
Несколько попугаев, покачивая головками, клевали у ее ног семечки.
Дейворен громко захохотал - хохот был фальшивый.
Попугаи улетели. Хоть это ему удалось. (Он представил даже, как расскажет про это жене.)
И тут Кивер Ле Корню рассмеялась.
– Ах ты гад! Ирландец чертов!
Он так разъярился, схватил ее за блузку, и блузка опять распахнулась. А он все хохотал, багровый от притворного веселья.
– Слишком рано явился, - взвизгнула она, стараясь подавить хихиканье, не жарила еще! Да и есть ли что!
– прибавила она, давясь смехом.
И все время тянула его к дому, подальше от соседских ушей и от места преступления.
Оба они уже понимали, что произошло.
– Это мои попугаи!
– крикнул он на ступеньках.
– Они сами вольны выбирать, верно?
– Можно было подумать, кто-то воображал, будто так оно и есть.
Оказавшись в комнате, куда их влекло, он не стал ждать, когда она снимет блузку, просто сорвал ее. Кивер показалось, она слышала, как оставшиеся пуговицы ударились о стенную панель.
Дейворен гладил ее большие, потерявшие упругость груди, еще никто ее так не ласкал, или это было давным-давно, она
В смутном предвечернем свете она с удивлением глядела на собственное тело. Пока Дейворен не завладел им.
– Слышь, Кивер. Нарушение доверия - вот я против чего. Не для того я рассказал про своих попугаев, чтоб ты их переманила.
Согнутый локоть, которым она прикрывала лицо, приглушил ее вздох.
– Не понимаю, почему бы нам ими не поделиться, они же не твои и не мои. Он уже одевался.
– Жена бы расстроилась, - сказал он.
Он ушел, а она еще некоторое время была не в силах шевельнуться. Темнело. Она задумалась, как сейчас поступить: принять успокоительное или попробовать по-другому снять напряжение? В конце концов она не стала прибегать ни к каким средствам и, не одеваясь, босиком, вышла в сад. Меж кирпичей на дорожке пробивался мох, ногам, уж во всяком случае, было приятно.
Конечно, попугаи не вернулись, разве что на магнолии, среди гигантских цветов, вроде встрепенулся один. А может, это покачивались цветы.
От чего бы ни зависели прилеты попугаев, Олив Дейворен всегда безмерно радовалась всякий раз, как замечала, что они опять почтили ее своим присутствием. Однажды утром, когда Он ушел из дому спозаранку, она насчитала четырнадцать штук. Они на мгновенье замирали, раздумывая, не испугаться ли, и казалось, это фарфоровые фигурки; Потом как будто успокаивались, и их взгляды, устремленные прямо на нее, стоящую у окна, источали доброту.
В это самое утро у нее и родился замысел. И пока она поднималась по лестнице и шарила в гардеробе под бельем на верхней полке, она в свою очередь раздумывала, не следует ли ей испугаться.
К тому времени, как она растворила стеклянные двери, из-за которых видны были попугаи, и услыхала их, вся она была натянута, как струны скрипки, которой она не касалась уже многие годы. И принялась приводить ее в порядок, настраивать. Со страхом. А вдруг кто-нибудь увидит ее с улицы? Было тревожно, кожа заблестела от испарины.
И однако она играла - то самое, что прежде, помнится, казалось самым трудным. Долго пролежавшая без употребления скрипка звучала пискливо, скрипуче. Звуки были робкие. Но печальные, искренние. Композитор был с ней заодно. И попугаи тоже. Как бы там ни отзывалась в них эта мелодия, взгляды их были устремлены на семечки, и они клевали, переваливаясь с боку на бок, ковыляя и порой подскакивая.
Когда она исполняла сарабанду, композитор и попугаи поддерживали ее, а вот к чаконе она перешла с опаской и в одиночестве. Но не давала себе поблажки. Один из какаду взлетел. Опустился на эвкалипт напротив и глядел на нее сквозь просвет в листве. Остальные все прислушивались к музыке. Если они относились к Олив благосклонно, то, должно быть, оттого, что ощущали в ней что-то от своей собственной неуклюжести.