Какой простор! Книга вторая: Бытие
Шрифт:
— Что он тут читал без меня?
— «Последнюю страничку гражданской войны», «О дряни», «Люблю», «Сволочи», «Моя речь на Генуэзской конференции», «Балладу о доблестном Эмиле», «Бюрократиаду», «Прозаседавшиеся». Все это он написал в последние два года.
Тихим, задумчивым голосом Радугин окончил читать и, прикрыв ладонью больное сердце, вежливо поклонился публике. Раздались аплодисменты.
Затем выступил незнакомый Ване курносый вихрастый парнишка. Он прочитал на странном языке, являвшем смесь русских и украинских слов:
Итак, начинается утро, И, значит, выходитМаяковский заразительно расхохотался, потом спросил: кто еще из поэтов хочет читать?
— Владимир Владимирович, разрешите мне! — крикнул Ваня.
— Пожалуйста! Вы будете читать с галерки или снизойдете на землю?
Ваня мигом сбежал на арену, посыпанную опилками. В публике раздался дружный смех и аплодисменты: Ваня весь, с ног до головы, был забрызган грязью, с его мокрой головы стекали струйки воды и струились по разрумянившимся от волнения щекам. Но он ничего не замечал, никого не видел — монументальная фигура Маяковского заслонила от него весь мир.
— Что же вы будете читать, молодой человек?
— Поэму «Бунт поэтов».
— Вот как? — удивился Маяковский и мельком взглянул на ручные часы. — Для поэмы у нас уже не останется времени. Меня предупредили — через полчаса электростанция прекратит подачу тока в цирк.
— Тогда «Марш слесарей». Можно? — спросил Ваня.
— Что, что?
— «Марш слесарей», — повторил Ваня.
— А вы что — слесарь?
— Конечно! — И Ваня протянул к нему руки, все в ссадинах, царапинах и мозолях. Маяковский порывисто пожал эти пахнущие несмываемым мазутом протянутые к нему руки.
В публике горячо зааплодировали. Стихи собирался читать свой брат, рабочий, ведь на три четверти цирк был заполнен рабфаковцами.
— Ну раз слесарь, то вам и карты в руки. Читайте! — разрешил Маяковский.
Ваня прочел:
Жизнь человеческая — Маршей поэма, Слушайте марш мой Лучшей профессии! Его создают над пространством И временем Железные руки слесаря. Понимаете — слесаря, Эйфель склепавшего, Перебросившего радугой Кичкасский мост. Вот он — Человек настоящего — Шагает во весь Свой рост.Ваня встретился с насмешливым взглядом Нины Калгановой, на какое-то мгновение запнулся, но тут же, почувствовав внимательный, сочувствующий взгляд Маяковского, забыл о насмешливой девушке.
Где-то недалеко, за дощатой стеной, зарычал тигр.
— Недурно. Во всяком случае, тигры довольны, — похвалил Маяковский.
Ободренный похвалой, Аксенов продолжал читать по памяти:
Мы — это все. Все создано нами. Голову выше, и кепи долой! Сегодня у нас боевое знамя — Подымаемый на мускулах Волховстрой. Страна в огне, Электричеством вспенена. Что ж, в рупор неба — ори ОИ окончательно освоившись с непривычной обстановкой, убедившись, что публика слушает его с интересом, Ваня прокричал во весь голос:
Пусть мещане Луною скребутся по струнам: Куда ж годится такой медиатор? То ли дело Лапой чугунной Проводить по канатам меридианов. Выходит, Что глобус — слесарная лира. Марш мой — Вздымайся и рей! Да здравствует вращение мира По законам механики И слесарей!Всю силу своего голоса Ваня вложил в последнюю строфу. Если бы он прочел еще хоть одну строку, то тут же упал бы от изнеможения.
Маяковский шагнул к Ване, крепко сжал ею в своих ручищах и затем, легонько оттолкнув, во всеуслышание заявил:
— Молодец, Аксенов! Значит, есть-таки в Чарусе последователи Лефа.
Антрепренер в очках объявил об окончании вечера, и тут же электрические лампочки предупреждающе трижды погасли и зажглись. Заскрипели скамьи. Публика повалила к вешалке.
Ваня ждал подходящего момента, чтобы попрощаться с поэтом, но Маяковский сам подошел к нему.
Предложил:
— Пойдемте погуляем по улицам Чарусы.
— Но ведь на дворе дождь.
— Люблю непогоду. Пошли. — Маяковский взял из рук антрепренера свое модное широкое пальто-реглан, закрыл шею цветным кашне, по самые глаза нахлобучил кепку. В толпе, валившей, к выходу, раздавались противоречивые суждения:
— Талантище… Обличитель… Штукарь… Певец революции…
Вышли из цирка. На улице Маяковского поджидали местные поэты, среди которых был Радугин, Кальянов и вихрастый парень, читавший стихи о самых лучших в мире бараках. Маяковский снял со щита намокшую афишу о своем выступлении, бережно свернул ее, сунул в широкий карман.
Окружив своего кумира, поэты по безлюдным, плохо освещенным улицам через весь город направились в университетский сад. Долго бродили там по темным, глухим аллеям. Маяковский расхваливал Леф.
— При ближайшем сотрудничестве литераторов Лефа работает Мейерхольд и немало других талантливых режиссеров. Лефовцы обтачивают материал для их постановок. Мы ставим пьесы, производим продукцию массового потребления, делаем обложки книг для сочинений Луначарского, для папиросных коробок, для Моссельпрома.
— Владимир Владимирович, вы были в Харькове, а сейчас приехали из Киева. Что там? — спросил Радугин.
— Консервативная часть русских поэтов остановилась в своем понимании украинской поэзии на Тарасе Шевченко. Шевченко для них предел. Совершенно иное представление об украинской поэзии у ассоциации Леф. Поэтам, объединившимся вокруг журнала «Леф», отлично известны имена новых украинских поэтов: Семенко, Шкурупия, Слесаренко. Мы договорились с украинскими футуристами. Достигнута полная согласованность в работе, в обороне, в наступлении. — Маяковский посмотрел на часы. Времени на широкий разговор не хватало.