Календарь Морзе
Шрифт:
— И как же это объясняет современная наука?
— Никак. Современная наука это никак не объясняет. Потому что это невозможно.
— Но ведь у вас, наверное, есть какие-то гипотезы, предположения…
— Разумеется, — профессор пожал худыми плечами, — сколько ученых, столько и гипотез…
— Ну хоть что-то скажите, — попросил я. — Лично вам какая гипотеза наиболее симпатична?
— Скажите, Антон, — неожиданно понизив голос, спросил он меня, — а сколько тринадцатых июля вы прожили?
— Ну… Знаете… Не могу сказать точно, — признался я.
— Тем не менее, вы совершенно
— Ну… Как-то так, да… Хотя звучит, как полнейший дурдом.
— Скажите, если я сейчас разобью эту чашку, — профессор показал на мою любимую кружку из «Старбакса», — будет ли она целой, когда вы придете на утренний эфир?
— Нет, конечно! — я на всякий случай отодвинул посуду подальше. — Вы же ее разобьете!
— А если я разобью ее после вашего ухода, и вы не будете знать об этом?
— А какая разница? — не понял я.
— Вот именно, — непонятно ответил ученый. — Какая разница? И как только мы поймем, какая именно, это и будет ответом…
— Послушайте, — начал раздражаться я. — Кружка либо разбита, либо нет!
— Шрёдингер бы с вами не согласился… Состояние кружки есть волновая функция, которая сколлапсирует только следующим утром. А если следующее утро будет предыдущим?
— Шрёдингер — это у которого что-то случилось с котом? — блеснул я своей научной эрудицией.
— Да, — засмеялся профессор, — случилось. Или не случилось. Одно из двух.
Он подался ко мне, забыв про микрофон, и заговорил неожиданно горячо и нервно:
— Аристотель писал, что во времени всегда есть некоторое «прежде» и некоторое отличное от него «после». Именно в силу изменений мы распознаем различные, не совпадающие друг с другом «теперь». А если нет изменений, есть ли время? Видите ли, Антон, мы не знаем, есть ли время где-то, кроме как в нас, не является ли оно свойством наблюдателя, а не наблюдаемого? Не существует никакого времени на фундаментальном уровне… Так ли неправы были Юнг и Паули, сказавшие, что законы физики и сознания должны рассматриваться как взаимодополняющие? Можно ли считать весь мир одним большим эффектом декогеренции?
Если вы мечтали увидеть безумного ученого из комиксов, вам надо было поменяться со мной в этот момент в студии. Впрочем, отпустило профессора так же быстро. Он откинулся назад на спинку стула, успокоился, лицо его озарила добрая улыбка.
— Вот о чем надо думать, Антон, — сказал он почти весело, — вот о чем…
— Если я буду о таком думать, у меня башка лопнет, — сказал я честно. — Оставлю эти размышления вам, ученым.
— Итак, в студии у нас был Сергей Давидович Маракс, человек настолько умный, что это просто пугает. Кстати, если бы сегодня было двадцать пятое ноября, мы бы праздновали День теории относительности — именно в этот день в 1915 году Альберт Эйнштейн представил доклад на заседании Королевской академии наук Пруссии. Я не уверен, что именно было в том докладе, но с тех пор нельзя просто сказать человеку «ты мудак», а надо непременно указать, в какой системе
Пока я прощался с профессором, в аппаратную из коридора буквально впорхнул Чото. На нем был мятый грязный костюм, под вторым глазом появился многообещающий бланш. В одной его руке был букет неопределённого состава, наводящий на мысли, что им кого-то били по роже, во второй — бутылка шампанского, открытая и почти пустая, а на исцарапанном лице — улыбка абсолютно счастливого человека. Он делал мне из-за стекла многообещающие жесты любви, признательности и намерения ноги мыть и воду пить.
Надо полагать, сработало.
— А у вас в Институте люди не пропадали? — спросил я у профессора на прощанье.
Тот остановился, повернулся, пристально посмотрел мне в глаза и тихо сказал:
— Если вы обдумаете то, что я вам только что говорил, то поймете, что люди исчезать не могут, — он так выделили голосом это «люди», что в полутемном коридоре прозвучало зловеще.
Профессор удалился, а я вернулся в студию.
— Как ты это сделал, Антон?!! — завопил Чото, когда я зашел. — Как?
Он кружился по аппаратной в подобии танца, размахивая бутылкой, и порывался увлечь с собой и меня. Я отстранился, но он этого не заметил.
— Йохохо, я свободен! Я свааабодееен! Словно птица в небесаааах! — заорал он дурным голосом на мотив Кипелова. — Я свааабодееен! Словно… Словно…
— Словно жопа в огурцах, — подсказал я. — Это ты с бутылки шипучки такой счастливый?
— Антон, друг! — кинулся меня обнимать Чото. — Я пьян от счастья! Ты спас меня! Я твой должник навеки!
Когда костюмный Чото уныло, нога за ногу, приплелся к дому семьи Марамоевых, держа в одной руке букет, а в другой — бутылку шампанского, дверь ему открыл старший брат будущей невесты. Он сделал шаг наружу, плотно прикрыл за собой дверь, почему-то быстро оглянулся вокруг, взял потенциального жениха мощной рукой за грудки и тихо сказал:
— Уходи отсюда. Никогда не приходи больше.
— А как же…
— Сестра моя как звать забудь, понял?
Чото, не веря своему счастью, замер.
— Чего-то с левой у него удар сильно хуже поставлен… — оценил я новый фингал ассистента.
— А это и не он! — весело сообщил мой соведущий.
— Никакой свататься не будет, — добавил бородатый горец.
Обалдевший от внезапной эйфории освобождения Чото потерял голову и ляпнул:
— Да я же и не хотел вовсе!
— Ах, ты не хотел, бид аудал 7 ?!! — распахнулась за спиной старшего Марамоева дверь.
Слезы поверх макияжа оставили на внешности девицы Марамоевой такие же следы, какие оставляет сошедший с гор селевой поток, но крепость рук от этого не пострадала.
7
(чечен.) Тупой мудак.