Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
И вдруг мне, чья жизнь протекала в красивой, богатой, утонченной атмосфере, совершенно неожиданно представилось, что по-настоящему дома я здесь, в этой пыльной, неприветливой канцелярии. Я узнал эту безотрадность, этот прокуренный воздух, эти брюзгливые физиономии! На мгновение я почувствовал, что вновь проснулся в жизнь моих сновидений. И теперь полностью уверился в том, что та, вторая жизнь продолжается и что весьма важную роль в ней играет подобная этой контора. С той поры укоренилось во мне непобедимое отвращение ко всякого рода конторам и канцеляриям.
И еще я заметил в себе одну вещь, а именно некую животную стихийную чувственность,
Женская красота волновала меня давно, я с жадностью наслаждался ею в той мере, в какой это было возможно дома, в театре, на улице; утонченность, привитая с детства, проведенного среди красивых элегантных женщин, научила меня восхищаться даже мелкими, но изящными деталями женского туалета; те две детские влюбленности, какие довелось мне испытать, сделали в моих глазах священными каждую частицу женского тела, каждое движение его, красота же матери (которую щадили и годы) вовсе бы придала женщине святость, если бы с некоторых пор не преследовало меня при виде матери то ужасное воспоминание. На картины и, в особенности, на скульптуры, изображавшие обнаженное женское тело, я смотрел как на изображения не доступного мне пока божества, и эта атмосфера красоты освящала и очищала самые чувственные мои вожделения, которые, таким образом, были прекрасной и поэтичной молитвой, обращенной к неведомому идеалу.
Однажды, приехав в Пешт, мы провели там больше времени, чем обычно, и я принял решение, победив стыдливость и робость, пойти к какой-нибудь уличной девушке. Я никогда не говорил о подобных вещах с приятелями, так что это решение родилось безо всякого постороннего влияния. Быть может, меня влекло любопытство, как я думал тогда, хотелось изведать и это, без чего я чувствовал себя как бы неполноценным; я желал стать мужчиной, таким, как все, покорным сыном природы, я уже почти стыдился себя, полагая, что окружающие по моим глазам угадывают, что я еще не изведал женщины. Мне виделось в этом испытание храбрости, воли, мужественности.
Несколькими днями раньше я приглядел улицу, место и однажды вечером, после некоторой душевной борьбы, подошел к одной из прогуливавшихся там девиц. Когда мы вошли в ее комнату, у меня вдруг пропало всякое желание — так пропадает зубная боль в приемной зубного врача. Между тем девушка раздевалась у меня на глазах, и я видел ее обнаженные бедра, видел, как высвобождала она грудь из тесного бюстгальтера.
Девушка легла рядом со мной.
— Боитесь меня, миленький? — спросила она.
Способы, какими она старалась разжечь мою страсть, показались мне отвратительными. И вся комната была так неприглядна… голые стены, таз, кровать, ночной столик с электрической лампой и наполовину обгоревшим абажуром — все, решительно все подчеркивало ее деловое и мимолетное назначение. И подумалось: как же я сейчас далеко от всего родного, домашнего, милого сердцу, от всего, что нравилось и влекло к себе, — и я искренне подивился тому, что мог очутиться здесь, что я — это я. Аристократ в притоне. Вся сцена отнюдь не навевала образа эротической красоты, как я себе это представлял, а была скорее смешной и вызывала брезгливость.
Но я переборол себя, повернулся к женщине и зарылся лицом в ее волосы. В нос ударил запах пачулей, и показалось, что запах этот мне очень и очень знаком, и вдруг, в эту самую минуту, мне неожиданно все представилось совсем в ином свете. На меня нахлынула сумасшедшая, дикая страсть, я уже не замечал ничего вокруг, не думал ни о красоте, ни о безобразии, ничего не видел, не чувствовал, кроме этой обнаженной плоти, женской плоти рядом со мной, подо
И я знаю почти наверное, что тогда, на какой-то миг, я проснулся — проснулся в другой моей жизни. Да, я проснулся, было определенно утро, раннее утро, на соседних кроватях, кажется, храпели, а я с поганым животным чувством удовлетворения яростно вытягивался на запачканной постели. Но продолжалось это одну лишь минуту, а минуту спустя я опять был Элемером Табори, красивым и ласковым юношей из приличной семьи.
— Заходите ко мне еще, мальчишечка, — сказала девушка, когда мы вышли на улицу и она (сентиментальная, как видно, особа) потянулась поцеловать меня в щеку. Однако я непроизвольно отстранился. Впрочем, тотчас же заметил, что тем очень ее огорчил, и тогда поцеловал ее сам.
Никогда еще не ощущал я с таким острым отвращением, как в тот вечер, шагая домой, что во мне живет и здравствует кто-то еще, некое глупое и грубое, барахтающееся в животных радостях, эгоистичное и несчастное создание, которое я ненавижу и которое тоже, тоже — я!
Так проходили годы. И я познакомился с Этелкой.
VI
Экзамены на аттестат зрелости я выдержал блистательно, с триумфом, как и подобает гордости гимназии, окончил и университет. Отец уже поставил крест на моей политической карьере, о которой так мечтал для меня, однако не желал слышать о том, чтобы я когда-нибудь стал профессором.
— Ты достаточно состоятелен, — говорил он мне, — живи в своем имении, занимайся хозяйством, приумножай доходы, ну и, если угодно, займись и своей наукой в провинциальной тиши. Устроишь там лабораторию, да хотя бы и обсерваторию, будешь принимать у себя иностранных ученых. Все Табори от века жили в провинции, все они были учеными людьми и при этом не гнушались заниматься хозяйством. Твой бедный дедушка всю свою жизнь провел в увитой виноградом беседке, читая Горация и Лукреция. Твой прадед был известный на весь комитат физик и изучал анатомию, препарируя домашних кроликов. Ты математик, ты, быть может, станешь изучать звезды.
В благородной душе этого идеалиста, грезившего наяву, рождались самые живописные картины моего будущего. Меня они тоже весьма привлекали. К столичной жизни я не стремился, зато мечтал о книгах, о милом семейном круге, покое.
Это лето мы всем семейством провели в Венеции.
Мартонеки тоже были с нами. Мартонек в конце концов женился на Бёшке, получил капитанский чин и совершенно преобразился: бывший Дон-Жуан стал добродушным и рачительным отцом семейства; у них были две очаровательные малютки-дочурки, и Мартонек все свое время отдавал семье. Я иногда задумывался о том, не случилось ли подобного превращения и с тем элегантным господином подмастерьем. О персонажах из моих сновидений я помимо воли думал всегда как о подлинных, реальных людях, которые где-то, неведомо где, живут в самом деле, независимо от меня.
Однажды — это был восхитительный день — я лежал в Лидо на пляже и смотрел на Бёжике, мою младшую сестру, которая весело играла с девчушками Мартонеков; вся эта троица была бесконечно очаровательна. Бёжике только что вышла из пансиона, волосы носила короной, у нее было живое шаловливое личико и ловкое здоровое девичье тело. С детьми она была тоже дитя. Девочки прыгали в прибрежных волнах и веселым смехом встречали каждый следующий вал, который накатывался с грозным гулом, но возле них внезапно стихал, словно нежный отец, теряющий всю свою ревниво оберегаемую строгость при виде любимых чад.