Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
— А, что там земля, что ребенок! — тяжело дыша, обо всем позабыв, бормотал муж, и земля кругом тяжело дышала, не очень-то озабоченная вопросом, кому она будет принадлежать. Земля задыхалась, энергия плодородия распирала ее, а Питю в углу двора пил и пил целебное молоко. И то же древнее молоко сочилось из жаркого солнца, оно протекало через все земные создания, через животных и человека, словно упругий, хмельной и все же спокойный поток. (Так течет оно на протяжении тысяч лет, течет из прошлого в будущее; культуры гибнут и возрождаются, но молоко Жизни все льется и льется; Рим, Вечный город, лежит в руинах, но Волчица бессмертна.)
— Куда этот мальчишка делся? — сказала мать, поправляя растрепанные волосы; ее уже слегка мучила совесть. Все это время в ней, где-то в самой глубине души, шевелилась боязнь, как бы Питю их не застал. Материнский стыд заставлял ее бояться ребенка, как ребенок мог бы бояться матери; а теперь побежденный, подавленный стыд перешел в беспричинное беспокойство за сына. — Господи, да где же Питю-то? — тревожно спрашивала она, хотя раньше ей по полдня не приходило в голову, где Питю и чем он занимается.
Питю же никогда еще не был таким тихим, как в этот
Перевод Ю. Гусева.
ОЗЕРО В ГОРАХ
Учитель Ласло Бенедек приехал в Варуйхей еще летом, солнце пекло, и дни стояли самые душные, но именно в этой чрезмерности чувствовалось что-то осеннее. Это был влажный жар, и, казалось, всей округе вообще лишь понаслышке известно, что бывает сухое тепло: воздух здесь всегда был полон испарений. По утрам туманы приникали к земле и струились между деревьями, медленно разрываясь на части; солнечный жар справлялся с ними трудно, но заставлял-таки таять, словно впитывая их в себя и становясь от этого сырым и тяжким. Учитель никогда еще не видел солнечного света, который был бы так похож на туман. В первое время от каждого вдоха у него начинала всерьез кружиться голова: его дурманило и бросало в пот, как при лечении ингаляцией в душной комнате. Позднее он привык к этому состоянию, и оно пришлось ему по вкусу. Он совершал большие прогулки, и ноги словно сами собой несли его туда, где воздух был самым спертым, земля самой парной, небо самым тяжелым, а солнце — самым немилосердным. Лес расступался, открывая широкие поляны, над которыми также скапливались горячие испарения земли, и они спирали дыхание и обжигали легкие, как парная в римских банях, где недолго выдержит тот, кто вошел туда впервые. Но есть среди ревнителей пара свои тренеры и свои чемпионы, которые часами испытывают тяжкое забытье как особенное удовольствие, настойчиво желая раз и навсегда самим себе доказать свою выдержку и посвященность.
Учитель Бенедек навещал главным образом ту поляну, посередине которой тянулось так называемое Крошка-озеро: порядком заброшенное и сиротливое место. Большое озеро, лежащее на добрые пятьдесят метров ниже по склону, знал всякий; в последние годы здесь даже складывались некоторые зачатки пляжной жизни, так как несколько варуйхейских семейств побогаче огородили себе места для переодевания, да иных азартных туристов, помешанных на непривычных маршрутах, порой заносило сюда откуда-нибудь. Крошка-озеро при всем этом осталось одиноким, как бы вытесненным из мира: никто не поднимался туда, разве только по делу, но у кого могло быть дело там, наверху? Бенедек долго ломал голову над секретом странной заброшенности озера и счел объяснением безразличие графов Варуйхейи, которые чуть ли не намеренно держали округу в стороне от всяческой жизни и предприимчивости. Быть может, дорожили своим покоем? Ведь варуйхейское уединение для нынешних членов графской семьи было тем же, чем был монастырь для их средневековых предков. Объяснение лежало, однако, в причинах менее идеалистического свойства. Бесспорно, вокруг озера хватало природных красот, и этим открывались коммерческие возможности, но для предпринимательства необходим был капитал и современные средства передвижения, а всего этого не было в Варуйхейе. Семейство графов и без того испытывало материальные затруднения. Поэтому-то огромные леса оставались девственными, озера сиротливо лежали в долинах, горы стояли сами по себе, и варуйхейское поместье едва приносило доход хозяевам.
Нигде в другом месте в самом облике пейзажа не выражалось сильнее то характерное отчуждение, то забвение, которыми было окружено Крошка-озеро. Когда учитель в своих скитаниях впервые и совершенно случайно забрел сюда и, еще мучимый одышкой после крутого подъема, выйдя из чащи и остановясь, бросил взгляд на прячущееся в горной складке озеро, его охватило удивительное чувство, которого он никогда и нигде не испытывал. Ему показалось, будто он вдруг возвратился в край, знакомый с незапамятных времен, более того, еще точнее: будто пришел он в свой настоящий дом, в гнездо душевности и тепла, укромней которого нет, где он когда-то провел долгие счастливые времена, но воспоминание о них уже давно, перед наступившим в его жизни безвременьем, опустилось на дно памяти, и случайно брошенный взгляд теперь вызвал в нем чувство сумрачного счастья и, одновременно, необъяснимое содрогание. Да! Чувство счастья и безусловного узнавания, и, тогда же, именно поэтому, необоримый трепет и страх… Уже само загадочное, стесняющее дыханье тепло, встретившее его в этой долине, влекло и разом отталкивало: у него кружилась голова и, что бывало с ним при больших смятениях, тошнота подкатывала к горлу; ему подумалось, что и мгновенья здесь не выдержать, но в то же время не было у него более навязчивого желания, чем подойти ближе к озеру и распластаться у самой кромки воды, он жаждал этого, как чего-то запретного, и одновременно думал, что нужно бы бежать отсюда, бежать со всех ног и не оглядываться… Самым удивительным было то, что озеро лежало на просторной поляне и раскаленное солнце сверкало над ним без помех, но несмотря на это учитель постоянно помнил место таким, где всегда темно или по меньшей мере сумрачно и ничего нельзя рассмотреть толком. Причиной этому могла быть душная, насыщенная тяжелыми испарениями жара или память о густых лесных дебрях, сквозь которые надо было продраться, чтобы выйти к озеру, а возможно, и головокружение, неизменно нападавшее здесь.
И кто знает, что приводило его сюда во второй, в третий раз: неясные ли воспоминания или колдовская, возбуждающая их беспричинность именно в этом месте, или же связанный с ним таинственный ужас, которого
Это, однако, произошло на Дунае, и сама катастрофа не была личным воспоминанием, учитель знал о ней только по письмам и рассказам, причем не из первых уст, так как не только не видел ее воочию, но и не говорил о ней напрямую ни с кем из очевидцев. Последние тоже, щадя его горе, не заводили речи на больную тему, а он ни разу не расспросил их, даже, быть может, именно потому оставил завидное пештское положение и приехал сюда в господне захолустье учителем, чтобы не встречаться ни с кем из знакомых своей несчастной невесты, знавших о случившемся… Ведь у него и в Пеште было место, что по нынешним временам редкое везение, однако для женитьбы безусловно недостаточное, и всякому ясно, что Бенедек не осмеливался опрометью броситься в это супружество и медлил до тех пор, пока рок неожиданным и трагическим образом не избавил его от сомнений.
Теперь, на озере, он как по волшебству осознал, что ужасное происшествие, малейшее слово о котором невыносимо для слуха, вспоминаясь, не только страшит, но еще и занимает воображение: его вдруг осенило, что вид таящего опасности озера словно бы с некой радостью, неким облегчением связан в памяти. И учитель внезапно понял, что он именно поэтому избегал каждого, кто мог заговорить с ним о несчастье. Сознание греха жило в нем, совесть была неспокойна, он не посмел бы взглянуть в глаза говорящему… Ведь он тайно и подсознательно чувствовал: на самом дне его скорбного отчаяния таится это облегчение и скверная радость, но в этом невозможно было признаться никому, даже себе самому он боялся в этом признаться. Однако сейчас, на озере, он словно бы преодолел все страхи — словно бы не имело больше смысла бояться. Здесь было место несчастного случая, потому что учитель первой же, еще не осознанной, мыслью отождествил его с подлинным местом трагедии. Он сам уже едва верил, что несчастье случилось не здесь. Между тем хорошо знал, что не здесь… Но настроение пейзажа, спертый воздух, густая листва, темная вода почти мистически внушали ему единство места, представляя собой готовое обрамление и задний план воображаемой катастрофы, тем легче, что истинного места происшествия он никогда не видел. Это настроение исключало всякое недоразумение и самообман: да, здесь он был на месте катастрофы, стоял как тот, кто все преодолел… ужасался и — ликовал…
Как объяснить эту особенную радость, это чувство облегчения, когда дело касается столь страшного происшествия? Когда речь идет о гибели той, которая долгое время занимала все его мысли? Образ которой притягивал все его надежды, томления, открытые и сокровенные мечты? Ведь Шари в бедной событиями жизни учителя была большой и, можно сказать, единственной любовью, потому что Бенедек провел молодые годы в одиночестве и суровой борьбе с лишениями, даже помыслить о женщине не мог себе позволить… Как раз такие, говорят, и склонны к сильному чувству. Я не стану и пробовать описать то напряжение, тот навязчивый транс, в котором жил Бенедек после того, как познакомился с Шари в инспекции школ, где девушка работала машинисткой. Жил? На самом деле это состояние трудно назвать жизнью: он был бездумным механизмом, существующим с единственной целью, чтобы в городе редких воскресений, когда они были вместе, перетолковывать по-своему речи девушки, воображать ее будничную жизнь, ревнуя и опасаясь, что судьба может завистливо и капризно отказать им во встрече. Видимо, ему теперь легче дышалось уже потому, что это напряжение отпустило его, как бы то ни было трагически и бесповоротно. Ведь он не был счастлив, вот именно, не был! Даже часы, которые он проводил с девушкой, даже они не приносили ему счастья, а скорее неизменное разочарование, и каждый раз мучили его по-новому. Шари была такой же, как другие девушки. У нее на уме вечно были развлечения, какие могла себе позволить бедная девушка вроде нее: кино, экскурсия, какой-никакой спорт, а пуще всего лыжи и гребля. Бенедек, напротив, не был рожден для спорта. В лыжах и веслах он видел соперников, уводящих внимание девушки от него и сближающих ее с другими; особенно сердило Бенедека ее увлечение греблей, ведь поскольку собственной лодки у них не имелось, они вынужденно пользовались любезностью одного знакомого парня, который раньше был сослуживцем Шари и охотно брал их на свое современное, оснащенное подвижными сиденьями «судно». Как раз с этим судном и стряслась катастрофа. Из-за этой гребли учитель и Шари постоянно были на грани ссоры: Бенедек предпочел бы оставаться с девушкой вдвоем, разлегшись, скажем, в доверительном уединенье под деревьями Прохладной Долины, но Шари это надоело, и она прямо-таки вожделела к «божественной» жизни гребцов-любителей.