Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
— Я тебе еще не жена, — отрезала она, когда учитель пробовал настоять на своем, — делаю то, что мне нравится. — Этим безжалостно-резким ответом она совершенно обезоружила Бенедека, который так расценил его, что единственным желанным с его стороны подарком девушке была бы женитьба, титул супруги, но и этого он предложить ей не может… Он чувствовал себя неловко, словно это его вина была в том, что он не может мгновенно достичь такого положения в обществе, какое сделало бы супружество возможным. Как будто это он избегал женитьбы! В то время как именно претензии Шари затрудняли дело больше всего. Это тоже было причиной продолжительных нервных сцен. Воображение Шари не заходило дальше «добропорядочного» супружества, поскольку она вообще была очень порядочной девушкой: целовалась бурно и без стеснения, в чьем угодно присутствии, это верно, но больше ничего не позволяла; верно, впрочем, и то, что Бенедек не был слишком настойчив. Бенедек был решительно робок в том, что касалось девушек, ему было достаточно просто глядеть на Шари и быть с нею вместе. Никогда, ни в каком случае он не осмеливался сам знакомиться с девушками, и Шари была первой девушкой, которая заинтересовалась
Истина в том, что для Бенедека Шари была мучением — и не только мучением: еще и страхом. Его отношение к любви не было таким простым, как у прочих. Сильные, но подавленные страсти соседствовали в его душе с особенным, тайным страхом. Чем сильнее он вожделел к девушке, тем труднее ему было решиться прикоснуться к ней, но он со скрываемым от себя самого и тем более глубоким содроганьем — да, настоящим содроганьем — думал о том дне, когда это живое и теплое тело станет его собственностью. Близость пугала его, и, видимо, поэтому он терзался виной, оттягивая женитьбу: так или иначе, но в глубине души он благословлял это промедление и едва ли верил всерьез, что свадьба на самом деле состоится. Близость казалась ему чем-то наподобие смерти: каким-то завершающим событием, которое не начало, но конец всему. Ведь жизнь — тоже мука и сплошное усилие, однако все мы боимся смерти… Он боялся близости, как кончины, ведь и самый сильный не знает заранее, что остановит его, окажись он с глазу на глаз со смертью.
Весть о катастрофе не застала учителя врасплох. Он, по сути, всегда знал, что нечто подобное должно совершиться, что иначе этот узел не развязать. Все то, что некогда он чувствовал подсознательно, он теперь осознал в себе как реальность: он сел на берег озера в высокой и вечно чуть влажной траве, нимало не озабоченный тем, что может простудиться или испачкать одежду зелеными травяными разводами, — так заняло его мысли необычайное открытие! Да, он лгал, говоря о «внезапном несчастье», «трагической случайности», «болезненном ударе судьбы» и «крушении надежд»! Он с самого начала воспринял это событие как фатальную неизбежность и восстановление жизненного порядка. Да, это явилось для него радостью и облегчением, освобождением и отрешеньем от уз, и теперь ему самому стало совершенно ясно, что он считал себя каким-то мистическим образом причастным к смерти невесты, и поэтому не хотел, не смел говорить об этом с посторонними, что поэтому он, как виновник, прячется здесь, в горах, поэтому он не в состоянии глядеть в глаза никому из тех, кто знает о случившемся. Но при этом он не ощущал в себе укоров совести, ведь он заранее знал, что все должно было произойти именно так, как произошло. Он оглядывался на прошлое, как с того света, и в нем не было жалости к Шари точно так, как если бы он в самом деле убил ее, или погиб бы вместе с нею, или попросту сделал бы ее своей любовницей… Сейчас, здесь, на берегу опасного озера, в первозданной влажной траве, которая была самим сладострастьем, он наконец понял непротиворечивость древней истины, по которой любовь и смерть — одно загадочное целое или, по крайней мере, сестры… Любовь и смерть, радость и траур, раскрепощение и катастрофа, ужас и похоть — все словно бы слилось воедино в этой долине, и учитель сидел над бездной в каком-то дурмане, сидел, как тот, кто проник в страшную тайну бытия, где бросаются в объятья друг другу властные и непримиримые силы неизвестной мифологии.
Здесь, на озере, время словно замирало для него: он вдруг замечал, что уже смеркается, и ему надо, спотыкаясь и налетая на деревья, ощупью пробираться в сторону дома через страшные лесные дебри. Он весь дрожал в эту пору и часто сбивался с пути, хотя и обзавелся уже для своих прогулок карманным фонариком; истерзанный, перевозбужденный, с взбаламученной душой добирался до дома и всю ночь не мог заснуть, мучась нервной бессонницей. Прогулки на озеро стали для него как бы вредоносным наркотиком и отравляли его, как отравляет яд. Бенедек исхудал, его глаза странно блестели, взгляд порой рассеянно стекленел, учитель всегда теперь казался немного сонным и потерял аппетит. Иногда он вдруг соскакивал с места, как будто вспоминал о чем-то неотложном и это что-то требовало немедленно отправиться на Крошку-озеро шаткими, гипнотическими шагами. Продравшись сквозь заросли и увидев перед собой знакомую, уже очень знакомую картину, он бросался в траву и клал рядом книгу — какой-нибудь пустяковый роман, который везде можно купить за несколько филлеров. Но книга оставалась нераскрытой: он полулежал, вперив глаза в противоположный берег, пока в них не начинало рябить, и тогда с призрачной почти ясностью вырисовывался перед ним там, на другом конце озера, на фоне кустистых, пучками растущих тростников, коричневый нос узкой лодки, он видел длинные, рассекающие воду весла, и хотя вдали, перед буйными тростниковыми зарослями очертания расплывались, он отчетливо видел своими очень, впрочем, близорукими глазами еще и бледное женское тело, обнаженные руки и ноги, и яркое пятно красного купального трико. Виделись или угадывались там и другие человеческие фигуры, но он тотчас узнавал среди них свою, долго вглядывался в нее, стараясь поточнее различить силуэт, наконец глаза начинали слезиться от напряжения или налетал порыв
Однажды поздно за полдень, когда он так приневоливал зрение, рядом с воображаемой лодкой вдруг появилась настоящая, которую ни порыв ветра, ни колыхание тростника не могли заставить исчезнуть: эта лодка точно и бесспорно не имела никакого отношения ни к всегда зеленым и волглым тростникам, ни к коричневой линии берега, усыпанного рыжей опавшей листвой, которая казалась лежащей и пламенеющей здесь с какого-то вечного прошлого года, настолько не верилось, что уже вправду наступила осень… Это была настоящая лодка, и в ней какая-то женщина — не в купальном трико, но совершенно одетая — с видимым напряжением работала веслами: казалось, она никак не может пристать к берегу, — лодку странно вращало, словно на озере были сплошные водовороты, как и полагалось по досужим разговорам. Бенедек бегом обогнул озеро и предложил свою помощь. Он бежал как будто во сне, и словно бы входило в сон, что ему сейчас, немедленно нужно сбросить с себя одежду и вбежать в воду, чтобы помочь перемогающейся в лодке девушке в коричневом платье. Однако девушка предупредила, что это опасно, так как озерное дно в этом месте внезапно обрывалось, образовав воронку. Бенедек озирался кругом, не зная, что посоветовать; в конце концов он зацепил крючковатой веткой борт лодки, и, хотя, пока подтягивал, сам едва не свалился в воду, ему удалось-таки подвести лодку к берегу. Девушка без всяких излияний восторга поблагодарила его, а затем они вместе подыскали подходящее место, чтобы приковать лодку цепью.
— Я никогда не видел лодки на этом озере, — сказал учитель.
— Графиня приказала сделать, — ответила девушка. — Напал на графиню такой каприз, что непременно хочет кататься на Крошке-озере… Я ее камеристка, — добавила она.
Учитель также представился. Они вместе пошли по крутой дороге вниз, пробираясь сквозь густые дебри, и, так как мало-помалу стемнело, рука учителя и его карманный фонарик вели даму. Этот путь вниз тоже был похож на сон: то камень скатывался из-под ног, то неизвестный зверек прошмыгивал в темноте, потом вдруг, засияв, вышла луна, и фонарик вернулся обратно в карман плаща; девушка без умолку рассказывала о причудах графини.
— Она один-единственный раз и была-то на озере, — объясняла новая знакомая, — и больше не хочет, уже закаялась. Говорит, насколько красивое озеро, настолько смертное настроение навевает. Даже воздух, говорит, там ее душит. А по правде говоря, тут прекрасно, и грести здесь — одно удовольствие. Я люблю грустить, — романтически прибавила она. — Сегодня только присмотреть за лодкой приходила, но решила, что и в другой раз выберусь, воспользуюсь случаем и греблей позанимаюсь, пока графиня не распорядилась убрать лодку. Я большей частью свободна во второй половине дня…
Она и в самом деле пришла к озеру в другой раз, и у них очень скоро вошло в обычай вместе спускаться с горы: девушка всегда попадала на озеро поздно, когда с неизбежностью надвигались сумерки. У деревни девушка прощалась с Бенедеком: она не хотела, чтобы ее увидели вдвоем с мужчиной.
— Сплетни пойдут, — сказала она. Тогда Бенедеку показалось, что ответить нужно чем-то галантным, вроде: «Самое большее скажут, что одним ухажером у вас больше стало» — или еще чем-нибудь в этом же духе, но девушка так была овеяна странным настроением, присущим озеру, что невозможным казалось говорить с ней в легкомысленном тоне, кроме того, как камеристка или, скорее, компаньонка графини, она представлялась Бенедеку образованной привлекательной дамой без всяких признаков ветрености. При всем том девушка предупредила его незаданные вопросы и заметила тихо, что у нее нет и не будет воздыхателя.
— Мой жених умер. Наложил на себя руки. — Она мгновенье помолчала и продолжила: — Пустил себе пулю в лоб, когда мои родители не согласились на нашу свадьбу. Ведь я потеряла бы место в графском доме…
На учителя ее слова подействовали странно: он вдруг позволил своей душе повиноваться влечению; девушка была для него почти тем же, чем было озеро, гибельное озеро, которое «ежегодно требует своей жертвы». Ведь наверняка и девушка уже знает о нем все, знает, каким образом он потерял невесту; она к тому же из хорошей семьи, склонна к задумчивости и «любит грустить». Он думал об этом целую ночь, представляя себе камеристку среди изящной мебели или на террасе замка, в окружении изысканного фарфора и серебряных приборов, но вдруг почувствовал, что умирает от желания увидеть ее обнаженной в купальном трико, как Шари, или лучше совсем нагой, и вспомнил подростков, которых он видел непристойно голыми, когда они купались в озере, и в ту минуту он понял, что это озеро, собственно говоря, требует наготы, абсолютной наготы, и как странно все же, что он ни разу не попробовал раздеться и искупаться в нем! Какой-то страх, какое-то внутреннее противодействие не допускало его до воды, словно любое купание в озере оказалось бы для него гибельным… Это же чувство, возможно, не позволяло ему сесть в лодку вместе с камеристкой: он предоставил ей грести в одиночку, а себе — помогать ей причаливать к берегу, как в самый первый раз… Нельзя было понять, чего он боится: женщины или озера? Он всегда следил за нею с берега: это было как-то неловко и очень неучтиво, но девушка не подавала вида, что сердится.
Однако однажды Бенедек решился тоже сесть в лодку и начать грести. Назавтра выдалась чудесная погода: каждый бы согласился, что воздух был против обычного насыщен испареньями, солнце в то утро было более свирепым, а туман более горячим, чем всегда. Когда время подошло к полудню, тростники казались дряблыми, как разваренные макароны; пожухшие травы обвисли и напоминали разложенные по берегу подушки. Что случилось этим полднем, никто уже в точности не узнает. Мертвые тела камеристки и учителя нашли на следующий день; лодка застряла вверх дном в камышах.