Калигула или После нас хоть потоп
Шрифт:
Он почувствовал себя задетым, хотел обратить все в шутку, но не нашелся. Квирина испугалась того, что сказала. Поспешила сгладить неприятное впечатление:
– Ты испугал меня…
Фабий снова вернулся к прежнему тону:
– Главное, что ты не боишься меня теперь.
– Не боюсь, – сказала она, но слегка ускорила шаги.
Они молчали. Напряжение, которое немного было сглажено шуткой, в тишине снова начало расти.
Квирина повторяла про себя, словно не веря: "Фабий меня ждал. Он идет рядом со мной". Она замедлила шаг, пусть дорога длится как можно дольше.
– Где ты живешь?
– У чеканщика Бальба…
– Я его
– Это мой дядя. Он горбун, но хороший. Он тоже тебя знает. Когда ты был на Сицилии, часто… иногда я с ним говорила о тебе. – Она сказала больше, чем хотела, вспыхнула, еще хорошо, что в темноте этого не видно, и быстро добавила:
– Дядя мне говорил: "Помни. Квирина, Фабий – актер получше Апеллеса!"
– Квирина, – повторил Фабий. – Благородное имя. Божественное. А я до сих пор и не знал, как тебя называть. Так ты живешь у Бальба…
– Да. Но уже понемногу собираюсь домой, к маме, в Остию…
Он остановился:
– Что такое? Ты хочешь уехать из Рима?
Она кивнула, чтобы придать себе смелости. Сейчас ей казалось это бессмысленным, но все-таки она сказала:
– Да, я возвращаюсь к матери…
– Почему? Из-за того, что сегодня Кар…
Она ответила торопливо:
– Нет, я сама так хочу. Помогу маме ухаживать за детьми, ведь нас пятеро, а я самая старшая. И танцевать больше не буду…
– Что это тебе взбрело в голову, Квирина? Бросить танцевать! Почему? У тебя это выйдет. Если бы ты захотела, то многого смогла бы добиться. Тебя пугает работа и наша суровая жизнь? – Фабий даже не заметил, как его голос внезапно стал настойчивым.
Квирина вскинула голову:
– Нет. Я не боюсь работы, но…
Воспоминание о трактире сжало ей горло. Она остановилась, потупила глаза.
– Но… – помогал ей Фабий.
– Так… Мне не нравится здесь… – поддела она сандалией невидимый камешек. – Я иначе представляла себе жизнь в театре. Люди нехорошие, обижают…
Внезапно ей захотелось расплакаться: "Почему я влюбилась в него как безумная? И теперь уйти, не видеть его? Ведь я хотела уехать домой именно для того, чтобы больше не видеть его". Она посмотрела на Фабия, как он стоял неуверенный, смущенный, он, так решительно подчиняющий себе всех на сцене, и говорила ему про себя слова, полные страсти: "Дорогой мой, я не сержусь на тебя, ты сегодня такой удивительный, мне хорошо рядом с тобой".
Словно издалека доносился до нее голос Фабия:
– Ты еще очень молода. Жизнь в театре сурова и трудна. – Он чувствовал, что должен ей что-то объяснить. Но нет, этого он не может. – Ты не должна принимать все так, как это кажется с первого взгляда, понимаешь?
Ему вдруг захотелось, чтобы эта девушка не покидала Рима, чтобы осталась здесь, рядом с ним. Он загорелся:
– Каждый человек ради чего-то живет, неважно ради чего, но каждый хочет чего-то добиться, так уж устроен человек. А мы? Смешить людей, фиглярничать. Но это выглядит так только на первый взгляд. Ради этого не стоило бы жить, но когда ты познакомишься с нами поближе, то увидишь все в ином свете: людям, которые в жизни не имеют ничего, кроме забот, мы несем смех и немного радости. А это не так уж мало, понимаешь?! Но при этом нам самим многое приходится терпеть и глотать немало горьких пилюль. Девочка, ты знаешь, сколько раз нам доставалось! И как! Мы годы провели в изгнании.
Но никто не оказался трусом, никто не отказался от своего искусства. Год назад один могущественный господин устроил мне изгнание
Квирина стояла перед ним с широко раскрытыми глазами, внимательно слушала. "Да, это он, ее Фабий, ради этого человека она убежала из дому, его она так страстно ждала…"
Фабий замолчал. "Ведь надо же. на все это она не сказала ни слова. Ее это не интересует". Он вдруг словно погас. А вслух произнес то, о чем думал:
– Жаль, что ты уходишь. Правда жаль…
Они шли темной затибрской улочкой. Фабий снова внимательно посмотрел на нее.
– Я уже несколько раз подумал о том. что знаю тебя откуда-то. – Он не заметил, как она вздрогнула. – Но где я тебя видел? В Риме или еще где-нибудь? Актеры что перелетные птицы…
– Конечно, видел, – закивала она радостно. – Год назад. Ты играл хвастливого солдата…
Он вспомнил, остановился и досказал:
– В Остии!
– Да. – Она была взволнована. – В Остии. Ты разорвал плащ, и я его тебе зашила…
– Теперь знаю! Теперь знаю!
"Ах, что ты знаешь! – подумала она. – Что ты знаешь о том, что в тот раз я потеряла из-за тебя голову, убежала из дому и предложила Кару танцевать в его труппе за несколько сестерциев – и ждать тебя". Она прибавила шаг и учащенно задышала.
– Как ты попала к нам? – спросил он.
Квирина рассказала. Она дитя моря. Отец моряк, перевозит зерно на государственном корабле из Египта и редко бывает дома. Мать и четверо ее родных братьев и сестер живут дарами моря в Остии. Еще будучи маленькой, она полюбила танцы. Мать сердилась: "Знаешь, что за сброд эти актеры и танцовщицы? Сборище ветрогонов и бродяг".
Оба рассмеялись. Внезапно Квирина замолкла. У нее сжалось сердце: ведь именно о Фабий она слышала, что он человек легкомысленный и бабник, что он ведет распутный образ жизни и пьет. Она постаралась как можно скорее отогнать от себя эти мысли.
– Почему ты замолчала? – спросил Фабий. – Рассказывай.
Оставалось не так уж много досказать. Год назад, после ссоры с матерью, она сбежала в Рим к дяде. Он любил ходить в театр и хотел, чтобы и ей он приносил ту же радость. Потом Кар взял ее в труппу. Она танцует в перерывах между действиями. Танцует еще плохо. Как сегодня. А теперь вот расплачивается. Некому за нее заступиться. Только сегодня. Голос ее задрожал.
Фабию нравилась эта девушка. В ней была какая-то сила, которая его притягивала. "Нам бы она очень пригодилась, ведь нам давно нужна танцовщица". Мысли его теперь были заняты труппой. Он начал говорить, словно обращаясь к себе самому, но каждую минуту поворачивался к девушке:
– Так дальше не пойдет. Мы все время играем только "Хвастливого солдата" и "Неверную мельничиху". Ничего остроумного в этом нет. Да и жизни нет. Одно свинство да пинки, чтобы рассмешить зрителей. На Сицилии в Панорме я видел греческих актеров, исполнявших другие вещи. Это была сама жизнь. Веселая и горькая одновременно, как это действительно бывает. И зрители этим жили, аплодировали, смеялись и плакали. Я знаю, что римляне не хотят смотреть мрачные и возвышенные трагедии. Но только из-за этого мы не можем до бесконечности пережевывать надоевшие фарсы!