Калигула или После нас хоть потоп
Шрифт:
Почему так долго? Почему столько? Он никогда не обращал внимания на это.
Наконец понял: для дома, для кухни, для конюшни, для скота.
Все эти звуки слились в ушах Сервия: дом пробуждался. Его дом. Дом, унаследованный от предков. Дом, в котором всегда царила справедливость и честь. Этот дом перейдет после него к Луцию. Унаследует ли он и достоинства предков, станет ли сенатором, консулом будущей республики, будет ли честным, рассудительным, уважаемым, как его деды?
Будет ли он таким?
Золотой венок, награда Луция,
Он возмущенно шевельнулся. Разве Куриона можно купить за все золото мира? Он посмотрел на лицо своего предка, на родовую славу и гордость:
Марка Порция Катона Утического, деда Сервия, который после сражения, приведшего к гибели республики, пронзил себя мечом во имя любви к свободной родине. Широкое лицо, широкие скулы, тяжелая челюсть, выпуклый лоб, жесткие губы, лицо, которое не солжет.
А Луций солжет?
В мерцающем пламени кадильниц Сервию кажется, что на лице Катона появилась усмешка. Он наклонился, приблизился к нему. Нет, он ошибся.
Катон смотрит серьезно и гордо.
Он снова уселся в кресло. Светало. Через комплувий в атрий проникла первая полоска утреннего света. Весь атрий тонул в полутьме. Только белоснежная статуя Тиберия, которую Сервий обязан был здесь лицезреть, виднелась в полутьме, гордая, властная, угрожающая. Катон и Тиберий смотрят друг на друга, не отводя взгляда. Два противника, два мира, две жизни Рима. Катон скрыт тенью. Тиберий, залитый светом, царит над атрием.
От ненависти у Сервия до боли сжалось сердце. У Рима ты отнял свободу, сенат лишил могущества и теперь хочешь украсть у меня сына?
Он с ненавистью уставился на императора. Что вы сделали с моим Луцием?
Ему казалось, что с каждым днем, с каждым часом растет пропасть между ним и сыном.
Он посмотрел на алтарь предков. С его губ не сорвались слова мольбы. Он дрожал всем телом и уговаривал себя, что это от утреннего холода.
Атрий светлел, коринфские колонны двумя рядами летели ввысь, как пламя.
Вождь заговорщиков мог быть спокоен – все шло хорошо, однако страх и неуверенность в родном сыне терзали сердце отца.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 21
Непроглядная тьма и мертвенность римских ночей были обманчивы.
Жизнь города не замирала, она напоминала море с его приливами и отливами. Аристократический Рим жил по ночам особенно интенсивной жизнью, как бы вознаграждая себя за иссушающую скуку дня.
На перекрестке улицы Куприния и главной улицы Субуры, посреди сада, стоял старинный дворец. Некогда он принадлежал сенатору Бонину. Но четыре года назад, во время финансового кризиса, Бонин лишился большей части своих заложенных
Дворец купила богатая сводня Памфила Альба и устроила в нем публичный дом под названием "Лоно Венеры". Благодаря опытности устроительницы он был вскоре замечен сливками римского общества.
Ночь едва начиналась, когда Луций с приятелями Примом Бибиеном и Юлием Агриппой вошел в ворота, возле которых, как изваяния из черного мрамора, стояли два нубийца. Маленький человечек с поклонами кинулся к гостям, он знал их, как знал любого в Риме, что и позволило ему стать управляющим и номенклатором у Памфилы. Он провел гостей внутрь дворца, забрал их тоги и отдернул перед ними тяжелый занавес, отделяющий атрий.
Луций впервые видел лупанар "Лоно Венеры". В его памяти еще свежи были воспоминания о публичных домах Востока. В основном это были темные и грязные заведения с низкими, прокопченными потолками.
Здесь все было иное. Воздух в обширном прямоугольном атрии был свеж.
Приятное тепло сочилось из прикрытых красивыми решетками отверстий в стенах. Ряды высоких беломраморных коринфских колонн были обвиты плющом.
Каждая напоминала огромный тирс Диониса. Эта прочерченная зелеными побегами белизна придавала залу вид воздушный, ясный, веселый. За апельсинно-желтыми занавесками скрывались маленькие кубикулы любви. Тут же стояла любимая Калигулой мраморная египетская Изида. Повсюду были расставлены столы и кресла. Казалось, что ты попал в великолепный триклиний, а никак не в публичный дом.
Хозяйка лупанара Памфила Альба была еще молодой женщиной. И если бы не голубые навыкате глаза и волчий оскал, ее можно было бы назвать привлекательной. На ней была длинная аметистовая палла и белое шелковое покрывало.
Поздоровавшись с гостями, Памфила предложила им яичные желтки, устрицы и экзотические плоды, которые в Риме были еще редкостью: фисташковые орехи и бананы. К еде было подано родосское и крепкое самосское вино.
Большинство столов было уже занято. Сенаторы и всадники приветствовали друг друга. Рабы разносили еду и вино. Рабыни – полоскательницы с розовой водой для омовения рук. Гости ели и разговаривали. Женщин не было и в помине.
– Наши дамы набивают себе цену, – ухмыльнулся Прим и повернулся к Памфиле:
– Когда наконец появятся твои скромницы? Ведь ночь давно.
– Ты, как всегда, груб, – заметил Юлий. – Потерпи…
Памфила улыбнулась:
– Чем жажда сильнее, тем слаще утоление ее. Ждать осталось недолго, досточтимый Бибиен.
Памфила гордилась изысканностью своего дома. По примеру эллинов она сделала своих девиц гетерами, сведущими в поэзии, пении и танцах. Она следила за их речью, их манерами. "В моем заведении собирается цвет Рима, – говаривала она. – Самый что ни на есть изысканный".