Калигула

Обермайер Зигфрид

Дворец Августа с его маленькими беспорядочно расположенными помещениями оказался неподходящим для приемов, но в доме, выстроенном неподалеку по распоряжению Тиберия в первые годы его правления, места было достаточно. Дворец оставлял ощущение холода и не уюта, но был довольно просторным и как нельзя лучше подходил для проведения празднеств.

Императорская семья ужинала в зале на подиуме. За столом присутствовали только члены семьи: три сестры Калигулы, его восемнадцатилетний приемный сын Тиберий Цезарь и мало кому известный чрезвычайно замкнутый Клавдий, приходившийся Калигуле дядей. Клавдий,

пятидесятилетний человек, не обладавший сколько-нибудь заметной внешностью, прихрамывающий при ходьбе, отличался образованностью и глубокими знаниями во многих областях. Правда, он заикался, и беседовать с ним было непросто. Ученые мужи ценили его как автора достойных исторических произведений, прежде всего о погибшей империи этрусков и падении Карфагена. Калигула не принимал его всерьез, но Клавдий был членом семьи и поэтому должен был присутствовать на поминальном ужине. Император даже намеревался сделать его консулом — не для того чтобы оказать честь Клавдию, а с целью унизить сенаторов, назначив на вторую по значимости государственную должность заикающегося родственника. Уже сейчас он в радостном предвкушении представлял их озадаченные и обиженные лица.

В этот вечер все свое внимание Калигула посвятил сестре Друзилле. В ее лице было что-то загадочное, а ее манера держаться оказывала на Калигулу странное действие. Она спокойно ответила на взгляд его холодных глаз и с многозначительной улыбкой позволила, чтобы он ухаживал за ней во время ужина: наполнял ее бокал, предлагал лучшие кусочки. Это предпочтение было настолько явным, что Агриппина, старшая сестра, язвительно заметила:

— Мы тоже присутствуем здесь, дорогой брат, или ты пригласил нас по ошибке?

Ответ Калигулы был неожиданным для всех.

— Из чувства долга, Агриппина, как и ваших супругов.

Брак Агриппины с известным всему городу своими похождениями поклонником Бахуса Доминицием Агенобарбом не был счастливым. Она приняла мужа, который был значительно старше ее, с холодным презрением. Агриппина была беременна и радовалась, что теперь по крайней мере ненавистному мужу нельзя было к ней прикасаться.

Из уважения к ее состоянию Калигула относился к своей старшей сестре со снисхождением. Сначала он вообще не хотел приглашать навязанных Тиберием мужей сестер, но не решился нарушить традиции.

— Тебе замужество пошло на пользу, — обратился император к любимой сестре. — Ты становишься красивее день ото дня.

Друзилла улыбнулась загадочной улыбкой ведьмы.

— Это определенно не заслуга Лонгина — моего мужа. Его, кстати, тоже не спрашивали, хочет ли он меня в жены.

— Ты можешь развестись.

— Это не повредит чести семьи?

Калигула наклонился к ее уху и прошептал:

— Я могу назначить его на должность далеко за пределами Рима.

Друзилла с улыбкой кивнула, будто Калигула сделал ей комплимент.

— Хорошая мысль, — ответила она громко.

К Калигуле подошел его личный секретарь:

— Император, ты должен удостоить некоторых гостей аудиенции. Патриции хотят говорить с тобой, как это было при божественном Августе…

— Не сейчас! — оборвал его император. — Впрочем, ты, конечно, прав. Проси это стадо баранов.

Друзилла обменялась с братом веселым взглядом, в то время как лицо Агриппины приняло властное, отсутствующее выражение.

Ливилла, средняя сестра, до сих пор не

принимала участия в разговоре. Она следовала учению стоиков и к необходимости выносить нелюбимого супруга относилась равнодушно. Она не хотела видеть его своим мужем, он ее — своей женой, они просто жили под одной крышей, но каждый в своем мире. Ливилла обратилась к литературе и систематически пополняла свою библиотеку новыми произведениями греческих и римских авторов. С тех пор как Калигула вернул сестре отнятое Тиберием состояние, она располагала для этого достаточными средствами. С особым интересом следила Ливилла за сочинениями Луция Аннея Сенеки, чьи обработки греческих драм ценила не меньше, чем его философские труды, проникнутые духом Зенона, которого Аристотель считал основателем диалектики как искусства постижения истины в споре или при истолковании противоположных мнений. Марк Виниций часто повторял, что ему повезло с женой, поскольку Ливилла брала в постель только книги, а не любовников.

В то время как император милостиво одаривал вниманием гостей, довольно часто отпуская едкие замечания по поводу слишком низко согнутых спин, взгляд Ливиллы искал поэта Сенеку, который, насколько она знала, тоже был приглашен.

— Достаточно! — сказал Калигула. — Я не хочу больше никого принимать. Возможно, в другой раз.

Он бросил взгляд на Друзиллу.

— Нам надо уединиться, дорогая сестра, для семейного разговора.

Он произнес это так многозначительно, что Агриппина сморщила лоб и собралась что-то сказать, но ее опередила Ливилла.

— Может, ты пригласишь Сенеку, поэта? Я знакома с его сочинениями и хочу на него посмотреть поближе.

— Смотрите-ка, у нашей Ливиллы есть голос! Я уж решил, что ты немая.

Насмешка брата не произвела на Ливиллу никакого впечатления.

— Так что?

Калигула решил не отказывать ей и приказал подозвать поэта. Сенека, казалось, колебался, но потом все-таки встал, тщательно вымыл руки в поднесенной ему миске с водой и медленно направился к подиуму.

— Приветствую тебя, император!

— И я приветствую тебя, Луций Сенека! Не я хотел видеть тебя и говорить с тобой, потому что знаю равнодушие поэтов к государственной власти. Это было желанием моей сестры Ливиллы.

Сенека наклонился к ней и произнес:

— Что было бы с поэзией, если бы не женщины, которые со страстью изучают наши произведения, пока их мужья занимаются более прозаичными делами?

Ливилла рассмеялась:

— Звучит высокопарно, Сенека, но это правда. Я знаю каждую твою строчку и не хочу упустить ни одной новой. Пусть боги пошлют тебе долгую жизнь, чтобы ты мог писать для нас.

— Хорошего не может быть много! — вставил Калигула.

— Не могу не согласиться с императором. Лучше создать мало хорошего, чем много плохого или среднего.

— И я знаком с некоторыми твоими сочинениями. Драмы впечатляют и полны огня — пусть ты и позаимствовал сюжеты у греков, но стихи — они как штукатурная смесь без извести.

Сенека, казалось, ничуть не обиделся. Он с любопытством поинтересовался:

— Как понимать эту метафору, император?

— Совсем просто. Я сравниваю стихотворение с домом, стены которого скреплены только штукатуркой. Она состоит из извести и песка. Если убрать известь, штукатурка перестанет держать стены и дом рухнет. Тогда останется только куча отдельных камней — или слов, если говорить о стихах.