Тень моя занавеской в окнеколыхается от ветерка.Что-то странное чудится мнетам вдали, где луна и тоска.Где тугие, как мышцы ветров,волны, сонно жующие тьму.Богородицы белый покровприкоснулся к лицу твоему.А луна – королева зеркал —отражает тебя в небесах.Ночь плывет средь базальтовых скална пиратских косых парусах.Вот осколок разбитой луныпокатился по берегу прочь.И ни звука. Ни плеска волны.Только ночь, бесконечная ночь.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Сизая
луна по серебрусеверного неба. Полнолунье.Дикие собаки на юрувоют нескончаемые руны.Струны сосен туго натянув,ветер подвывает осторожно.Скупость скал напомнила Гурзуф —зимний, настороженный, тревожный.Ложный свет невидимой звездыя ищу на выгоревшем небе.Пролегли нездешние мостыв самую невиданную небыль.Болью не стихающей плыветсвет луны на бледном небосклоне.Но никто с собой не позовети коней по круче не погонит.От погонь за эхом я охрипи теням застенчивым не верю.Ах, верните запах первых лип,первый всхлип и первую потерю.
«Хлопья снега кружат над землей…» 17–21.08.91 или агония СССР
Хлопья снега кружат над землей.Обгорелой запахло зимой.И обжег перегаром морозкрючковатые пальцы берез.А дома все как есть – нагишом.То, что я здесь искал – не нашел.И по этой сгоревшей зиме в беготне,колготне,толкотне,пробираюсь дворами домой,и поземка кружится за мной.В черной вьюге на черном снегуумереть не могу,но и жить не могу.Меж деревьев и каменных глыбя ослеп,постарели охрип.Впились в небо, как в край полыньи,крючковатые пальцы мои.
«Словно снег растаяла свеча…»
Словно снег растаяла свеча,оплыла под гром аплодисментов.Чахлый век вздыхает у плеча,задыхаясь от экспериментов.От тягучих волоков в пылидо полуразрушенного БАМашорохи зашторенной земли,словно слезы взорванного храма.А сугробы тают, как свеча,землю обнажая понемногу.Только рукавица палачамолится секире, словно Богу.
«Прошу, не верь в опалу октября…»
Прошу, не верь в опалу октября.Он просто опалён,но не опален.И вскинулась зеленая заря,не замечая ржавчин и окалин.Не замечая листьев круговерть,лесных теней обманчивые пляски.И все это окрашивает смертьв неудержимо жизненные краски.И не было опалы октября,лишь листья опаленные опали,целуясь на ветру и говоряпрохожему про все свои печали.
«Так неуютно к шороху за дверью…»
Так неуютно к шороху за дверьюприслушиваться шумною зимою,когда погасли крылья за спиноюи слышу всюду:– Я тебе не верю!Пустое кресло,сумерки,свеча,и старые потрепанные книги,и капли из-под крана,как вериги,и безысходность каплями в плеча.Колчан часов выбрасывает стрелыв мои минуты,годыи века,но «я не верю!»вдруг издалекамне кто-то бросит безрассудно смело.Чему не верят?Содранным рукамили глазам, до срока опустевшим,или стихам, родиться не успевшим,как маленьким печальным родникам?Я не прошу заступничества зимперед своей зимою неизбежной.Но, может, на скрижали этой грешноймне скажет вдруг такой же нелюдим:– Я верю, друг, и верую стихам.
ног.Придых в затылок.Бесконечный страшный сон.Звон к вечерне.Звон бутылок.Пустословия трезвон.Снова встретят по одёжкеда верёвкой через сук.Со стола сметаю крошки —вороньё кормить из рук.И небрежным жестом царскимдушу чёрту отдаю.И окно бельмом январскимсмотрит в комнату мою.
«Мне бы лечь и уставиться в ночь…»
Мне бы лечь и уставиться в ночь,и послушать гудящую печь.Воду в ступе устал я толочь —мне бы этой игрой пренебречь.Но вокруг пустота – толчея,все со ступками лезут вперёд,чтоб водицы набрать из ручья.И толчёт, и толчётся народ.Я устал в пустоте от вещейи не стал пробиваться в струю.Вон нашёлся чудак половчей —мигом ступку присвоил мою.
«Навзрыд…»
Навзрыд,навзрыв,навзгляд,до шёпота навскрик,когда терзает ад,когда не дорог миг.Сказать,спросить,успетьне бросить в бренный шумзалапанную медьсвоих протяжных дум.Не сгинуть,не пропасть,растерзанным на треть.И низко-низко пасть,что б высоко взлететь.
КНЯЖНА
Крепки крепостные воротаи глыбы гранитные – в рост.Коль скоро посадят кого-то,то выход один: на погост.Здесь узники чахнут и верятв скончаемость горя и тьмы.И дремлет тюремщик-тетеряв незыблемом мраке тюрьмы.Княжна Тараканова к двери:– Тюремщик,ну, что ты там сиднем сидишь?Мне было виденье —грядёт наводненье,я вижу нашествие крыс!Тюремщик лениво прошамкал:– Иди ты – гляди ты кака волхова, —смахнул таракана на пол, —зараза, ан тоже живёт однова…Едва по задворкам забористый ветерзавыл, отпевая живых,тюремщик очнулся, тюремщик приметил:острог непривычен и тих.И лихо не бродит в глубоких подвалах,не лязгают стражи штыки,и крысы не хрюкают в драках и сварах,лишь бури безумной шагик стене подбираются ближеи ближе,лишь где-то запела вода…И снова из камеры слышится:– Вижу —грядёт наводненье. Беда!– Вот ведьма, накликала всёжа-ки бурю,так жди – дожидайся беды, —и он, озабоченно брови нахмуря,по лестнице вверх – от воды.А вон и подвальные рыжие тварихвостами метут ступеня.Хоть то на потопе,хоть то на пожаре —бегут от воды и огня.Княжна Тараканова к двери:– Тюремщик, тюремщик,открой!А по полу, зубы ощеря,крысиный испуганный рой.Она на лежанку – вода подступает,а крысы ползут и ползут,и – к ней разъярённой оскаленной стаей…– О, Боже, меня не спасут!О, Боже, не мало ли я нагрешилаза этот терновый венец?Её оставляют последние силы,никто не поможет… конец…И вдруг прошептала:– Тюремщик-Малюта,во храме за мя помолись.Я слышу в последние эти минутыдругой отвратительный писк.Я вижу в России нашествие смуты,нашествие смуты и крыс.
«Два зеркала…»
Два зеркала.Сияние свечи.И, словно маятник, от одного к другомублуждает мальчик – мотыльком в ночи.Блуждает светом солнечным по дому.Он не от мира грешного рождён.Он между двух мгновений —гений света,но он навеки ночью осуждённа схиму одинокого поэта.От зеркала в минувшее полётдо зеркала в грядущее,земное.