Калипсо
Шрифт:
«Хочешь поговорить?», — сказал он.
Она кивнула.
«В чём дело?»
Она покачала головой.
«Я что-то сделал?»
Она снова покачала головой.
«Что такое?»
Она села, взяла салфетку из коробки на прикроватном столике, высморкалась, а затем положила салфетку под подушку. Карелла ждал.
Наконец её руки заговорили. Он наблюдал за ними. Он знал этот язык, он хорошо выучил его за эти годы, теперь он мог и сам говорить на нём лучше, чем нерешительно говорить языком жестов. Пока она говорила с ним, слёзы снова начали катиться по её лицу, руки дрогнули, а потом и вовсе остановились. Она снова фыркнула и потянулась к скомканной салфетке
«Ты ошибаешься», — сказал он.
Она покачала головой.
«Я говорю тебе, что ты ошибаешься.»
Она снова покачала головой.
«Дорогая, ты ей очень нравишься.»
Её руки снова принялись за дело. На этот раз они выплеснули на него поток слов и фраз, говоря с ним так быстро, что ему пришлось попросить её сбавить темп, но даже тогда она продолжала говорить в слишком быстром для него темпе. Он поймал обе её руки в свои и сказал: «Ну же, милая. Если ты хочешь, чтобы я тебя выслушал…» Она кивнула, фыркнула и заговорила уже медленнее, её пальцы были длинными и подвижными, а тёмные глаза блестели от навернувшихся на них слёз, когда она снова сказала ему, что уверена, что Августа Клинг её недолюбливает, что Августа много чего наговорила и натворила сегодня вечером…
«Каких вещей?»
Руки Тедди снова зашевелились. «Вино», — сказала она.
«Вино? А что с вином?»
«Когда она произносила тост.»
«Я не помню никаких тостов.»
«Она произнесла тост.»
«По какому поводу?»
«За тебя и Берта.»
«За дело, ты имеешь в виду. За раскрытие дела.»
«Нет, за тебя и Берта.»
«Дорогая…»
«Она оставила меня в стороне. Она пила только за тебя и Берта.»
«С чего бы ей так поступать? Она одна из самых милых людей…»
Тедди снова разрыдалась.
Он обнял её и прижал к себе. «Милая», — сказал он, и она подняла голову, вглядываясь в его лицо, изучая его рот и следя за тем, как слова складываются на его губах. «Дорогая, ты очень нравишься Августе.»
Тедди покачала головой. «Дорогая, она так сказала. Помнишь, ты рассказывала историю о детях… о том, как Эйприл упала в озеро на том пикнике? И Марк прыгнул в воду, чтобы спасти её, когда глубина воды была всего два фута? Помнишь, ты рассказывала…?»
«Тедди кивнула.»
«А потом ты пошла в дамскую комнату, ты помнишь?»
Она снова кивнула.
«Как только ты ушла, Августа сказала мне, какая ты потрясающая.»
Тедди поднял на него глаза.
«Именно так она и сказала. Она сказала: „Господи, Тедди потрясающая, я бы хотела рассказывать такие истории, как она.“» Слёзы снова начали литься.
«Дорогая, почему ты ей не нравишься?»
Она смотрела ему прямо в глаза. Её руки начали двигаться.
«Потому что я глухонемая», — сказала она.
«Ты самая замечательная женщина на свете», — сказал он и поцеловал её, и снова прижал к себе. А потом он смахнул слезы с её лица и глаз и снова сказал ей, как сильно он её любит, сказал то, что сказал ей в тот день много-много лет назад, когда в двенадцатый раз попросил её выйти за него замуж и окончательно убедил её, что она намного больше, чем любая другая женщина, хотя до этого момента она считала себя кем-то меньшей. Теперь он снова сказал ей: «Господи, я люблю тебя, Тедди, я люблю тебя до смерти», — а потом они занялись любовью, как в молодости, когда были намного моложе.
Он знал, что она на острове, он слышал, как катер причалил к причалу больше часа назад, но она до сих пор не пришла к нему, и он задумался, не сделал ли он что-то такое, что могло бы ей не понравиться. Она покинула остров вскоре
Сегодня он не завтракал и не обедал, и теперь он гадал, не собирается ли она забыть и об ужине. Иногда он проклинал часы. Без часов он испытывал почти блаженное чувство дезориентации. Минуты перетекали в часы, которые становились днями, а затем неделями и месяцами. И годами. Он взглянул на часы, когда услышал вчера вечером звук стартера — 8:30 вечера, что означало, что она будет на материке к 9:00, именно столько времени занимает поездка, полчаса. Если учесть, что до города оставалось около двух часов, то в Айзоле она окажется чуть раньше 11:00.
Он гадал, куда она ходит по городу, интересовался её жизнью за пределами этой комнаты и острова. Он видел её в городе всего один раз, в ночь их знакомства, и было это семь лет назад — она разрешила ему вести календарь, прежде чем позволила взять часы. Он пытался считать дни, но в комнате не было окон, и он никогда не знал, когда солнце встаёт или садится. В первый год он ошибся в подсчёте на целый месяц. Он думал, что наступила Пасха. По его расчётам, которые он вёл, пытаясь засечь время без часов, отмечая дни в календаре наугад, он думал, что уже наступила Пасха. Она рассмеялась и сказала ему, что сегодня только двенадцатое февраля, он пробыл здесь всего пять месяцев, неужели она так быстро ему надоела?
Комната — так он называл свою клетку — была, пожалуй, пятнадцать футов в ширину и двадцать в длину, и он оббежал её сразу же, когда она заперла его здесь. Тогда он пробыл на острове всего неделю и сказал ей, что хочет вернуться на материк, а она ответила: «Конечно, ей просто надо позвонить, почему бы ему не налить себе выпить, немного расслабиться, она не задержится ни на минуту.» Тогда он ей поверил, а после недели траханья по всему дому — в её спальне, на полу в гостиной, на кухне с её голой задницей на столешнице и ногами, обхватившими его талию, в игровой комнате и в этой комнате, которая до того, как стать его клеткой, была комнатой для гостей и, как она ему сказала, до покупки дома была кабинетом психиатра. Это объясняло двойные двери.
Двери были массивными, сделанными из прочного дуба: одна открывалась в комнату с ручкой слева, другая — наружу с ручкой справа.
Если вы находились внутри комнаты и открывали первую дверь, то оказывались впритык ко второй. Это было сделано для уединения.
Когда дом принадлежал психиатру, он не хотел, чтобы кто-то слышал разглагольствования сумасшедших, которые платили ему 60 долларов в час за то, чтобы лежать на его кушетке. Толстые двойные двери.
Массивные петли на каждой из дверей, и вы не могли вынуть ни одного штыря или снять двери с петель, потому что не было ни одного открытого штыря, который можно было бы вынуть. Замки на обеих дверях, внутренней и внешней. Ни в одной из стен не было окон, потому что эта комната была частью большого шлакоблочного подвала прямоугольной формы с печью в одном углу, пока психиатр не построил стены вокруг печи и не разделил оставшееся пространство на равные половины — игровую комнату по соседству, где Санто трахал её на бильярдном столе в первую неделю своего пребывания здесь, и эту комнату, его клетку, которая когда-то была кабинетом психиатра, а теперь стала настоящей гостевой комнатой с тумбой напротив кровати, диваном у одной из стен, картинами на стенах, и, конечно же, большой двуспальной кроватью, и отдельной ванной комнатой с раковиной, туалетом и ванной.