Калипсо
Шрифт:
«Конечно», — сказала она ему, — «расслабься, сделай себе что-нибудь выпить. Мне нужно отвлечься от телефонных звонков, а потом прыгай в лодку, и я отвезу тебя на материк, хорошо, милый?» «Конечно, милая.» Он подошёл к бару, который был частью стены напротив кровати, и сделал себе виски с содовой, а потом сел на диван, слушая стереосистему. Это было семь лет назад, но уже тогда коллекция пластинок была старой, и большинство мелодий были очень и очень древними. За прошедшие семь лет она не сменила ни одной пластинки, и он слушал одно и то же снова и снова, пластинки износились и поцарапались, как износился и поцарапался он сам, семь лет, семь лет в этой комнате. Но в тот давний вечер, после того как они провели вместе неделю на острове, прекрасном в сентябре, женщина с собственным островком у косы Сэндс, он был поражён! Она сказала ему, что ей двадцать восемь лет, но он видел в гостиной её выпускную фотографию из колледжа, на которой стояла дата, и решил, что люди заканчивают колледж в двадцать
Где его ужин, неужели она не принесёт ему сегодня ужин, неужели она собирается морить его голодом, как морила две недели в тот раз, когда он чуть не сбежал? Он бы даже сбежал, если бы не собака. Она знала, что он боится собак, он говорил ей об этом, разговаривая с ней в подушку в первую неделю их совместной жизни, — боится собак, понимаете, о чём я? Когда мне было восемь лет, меня укусила собака на крыше. Чёртов фокстерьер, парень затащил его зачем-то на крышу, чёртова шавка набросилась на меня и вырвала кусок из ноги. Пришлось делать уколы от бешенства, вам когда-нибудь делали уколы от бешенства? Боже, какая боль. С тех пор я боюсь собак, даже если собака приближается ко мне, я обделаюсь. Он перелезал через стену, когда она выпустила собаку — большую немецкую овчарку, мчалась за ним с оскаленными клыками, повалила его на землю, он кувыркался в высокой морской траве у кромки океана, вцепившись ногтями в большую голову собаки, пытаясь удержать зубы подальше от себя, океан бил ключом, её голос доносился сквозь шум прибоя: «Нет, Кларенс, нет», чёртово имя для убийцы, немецкой овчарки — Кларенс! Взяв в одну руку поводок собаки, она велела Санто вернуться в дом, как послушному мальчику, увидела, что тот взломал замки на обеих дверях, и заперла его на ночь в ванной, а собака осталась сидеть за дверью. Всю ночь он слышал рычание собаки. Следующие две недели она морила Санто голодом в наказание за попытку побега, а когда наконец снова накормила его, в еде оказалось что-то такое, что полностью выбило его из колеи. Он не знал, сколько пробыл в отключке, но, когда очнулся, на обеих дверях были новые замки, засовы, которые он не смог бы взломать, даже если бы был профессионалом. И с тех пор собака всегда находилась за этими большими двойными дверями, сидя в коридоре.
Но это было позже, это было… Он потерял счёт времени. В первый раз, когда она заперла его здесь, да, он слушал, да, её пластинки, потягивал скотч, наслаждаясь звуком и думая, что скоро снова будет в городе, отыграет очередной концерт с Джорджи и ребятами, потягивал, улыбался, а потом сразу осознал время, посмотрел на наручные часы и понял, что её не было добрых полчаса. Что ж, спишем это на женское, она отправляется сделать несколько телефонных звонков и это занимает целую вечность. Улыбаясь, он поднялся с дивана, подошёл к двери и повернул ручку так, как обычно, ничего не подозревая, а потом обнаружил, что дверь заперта, и она заперла её на ключ. Он стал кричать, чтобы она отперла дверь, но если она и услышала его, то не пришла. Он вообще сомневался, что она его услышала через эти большие двойные двери. Она вернулась только на следующее утро, чтобы принести ему поднос с завтраком. Когда она вошла в комнату, в руках у неё был пистолет, и он не знал, был ли он у неё в доме всё это время или она поплыла на лодке на материк, чтобы купить его. Он ничего не смыслил в оружии, не мог отличить один калибр пистолета от другого. Но это не было похоже на маленький изящный пистолет, который леди держат в сумочке. Это был пистолет, способный снести человеку голову. Она велела ему отойти от двери, а он сказал: «Эй, да ладно, что это такое?», она помахала ему пистолетом и просто сказала:
«Назад.» Затем она поставила поднос с завтраком на пол и сказала: «Вот твоя еда, ешь», — и вышла, заперев за собой обе двери.
В тот завтрак она впервые подмешала ему что-то в еду. Он выпил апельсиновый сок, потом съел кукурузные хлопья и выпил кофе, и не знал, что из того, что он съел или выпил, было наркотиком, но что-то точно было, потому что почти сразу после этого он потерял сознание, а когда очнулся снова — он не знал, через сколько часов, — он лежал на кровати голый, вся одежда исчезла, наручные часы пропали, запястья были связаны за спиной, а ноги связаны в лодыжках. Он снова начал кричать, звать её. Но он опять не знал, слышит ли она его через двойные двери. В любом случае он начинал понимать, что она придёт к нему только тогда, когда сама этого захочет. Бессмысленно было кричать или вопить, бессмысленно было делать что-либо, кроме попыток найти выход.
Он знал, как выглядит остров: она показала ему его в первую неделю, когда он был ещё гостем, а не пленником, трахал её на лодке и на пляже, трахал её в маленьком сосновом лесу, который тянулся вдоль южного берега, трахал её днём и ночью, никогда в жизни не встречал такой женщины, как
«Нет, нет, просто хочу снова ходить по этим улицам, слышать, как гудят тротуары под ногами, да, детка? Я городской парень, родился и вырос там, моя мама из Венесуэлы, а папа из Тринидада — не видел его с тех пор, как мне исполнилось три года, и он уехал с девушкой, работавшей официанткой в Даймондбэке, — но я и мой брат Джорджи на сто процентов американские мальчики-янки-дудл-дэнди, да», — сказал он и разразился хохотом. «Оставайся ещё на денёк», — сказала она.
В ту первую неделю она рассказала ему, что папа купил остров для неё, когда ей исполнилось шестнадцать, в подарок на день рождения; ты единственная шестнадцатилетняя девочка в мире, у которой есть свой собственный остров, сказал ей папа. Санто представлял его этаким придурковатым богачом в белых утиных брюках и двубортном синем блейзере, с белой яхтенной кепкой на голове: «Вот тебе, дорогая, твой личный остров» — в то время как люди по всему миру копаются в мусорных баках в поисках еды. Построил ей дом на острове, когда она вышла замуж, сказал дочери, что у неё должно быть маленькое местечко, где она могла бы уединиться от всего этого, маленький приморский уголок в получасе езды от материка, только он оказался не таким уж маленьким — в нём было четыре спальни, не считая игровой комнаты в подвале и комнаты для гостей, которая раньше была кабинетом психиатра…
Это был первый раз, когда он поймал её на лжи. Это было в первую неделю; тогда он ещё не был её пленником, они всё ещё, знаете ли, занимались этим днём и ночью и обещали друг другу нерушимую любовь. Он поймал её на лжи и сказал: «Слушай, а почему, если твой папа купил тебе этот остров, когда тебе было шестнадцать, а потом построил для тебя этот дом, когда тебе исполнился двадцать один год и ты вышла замуж, — почему ты сказала мне, что купила этот дом у человека, который был психиатром и поставил внизу большие двойные двери, чтобы никто не слышал, как его пациенты кричат, что они Наполеоны, — как так получилось, а?»
Тогда она призналась, что купила дом вовсе не у психиатра, а вышла замуж за того самого психиатра, который установил внизу большие двойные двери, чтобы его пациенты могли свободно разглашать самые сокровенные тайны своего запутанного прошлого, не будучи подслушанными никем. Но Санто всё равно показалось, что это очень подозрительно, и он так ей и сказал. Это было на четвёртый день, как он полагал. Тогда они ещё ели, пили и веселились. На следующий день она наконец рассказала ему правду, или, по крайней мере, он догадался, что это правда, но точно сказать не мог. Они гуляли по пляжу. На нём был старый свитер, который она одолжила ему, сказав, что он принадлежал её мужу-психиатру, который вовсе не был психиатром, но, конечно, он узнал об этом только после того, как она рассказала ему правду. Над выброшенной на берег мёртвой рыбой кружили чайки, поднимая страшный шум: белые и серые на фоне ясного сентябрьского неба, их клювы были более насыщенного жёлтого цвета, чем бледное золото солнечного света, в котором они плавали. Океан был очень спокоен. Её голос тоже был очень спокойным.
Она сказала ему, что это правда, что её отец купил остров для неё, когда ей было шестнадцать, и ещё она сказала ему, что это правда, что он построил здесь дом для неё и её мужа, когда они поженились. «Когда мне был двадцать один год», — сказала она, — «сейчас мне двадцать восемь», что было ещё одной ложью, но он обнаружил это только после того, как посмотрел на обратную сторону выпускной фотографии в гостиной и увидел дату. В общем, как она рассказывала, муж ушёл от неё, прожив в браке всего полгода, просто взял и ушёл в один прекрасный день, и у неё случился… ну, то, что можно назвать нервным срывом. Отец отказался поместить её в больницу, поэтому организовал частный уход в доме на острове, и именно тогда он установил двойные двери с замками. Чтобы она не навредила себе. Она, видите ли, стала склонна к суициду. Когда от неё ушёл муж. Она несколько раз пыталась покончить с собой. Двойные двери, надёжно запертые, были для её собственной защиты. Медсестра сидела за ними днём и ночью. Это случилось, когда ей был всего двадцать один год, и от неё ушёл муж.
Санто выслушал всё это и подумал: «Ну вот, на этот раз я подцепил настоящего клопа.» Но он выразил сочувствие по поводу всего, что ей пришлось пережить, бедняжке, и спросил, как она себя чувствует сейчас, а она ответила: «Разве ты не можешь выразить, как я себя чувствую? Я чувствую себя чудесно!» Он допускал, что это правда, она выглядела здоровой и сильной, а трахалась как кролик, но когда-то он знал умственно отсталую девчонку в Даймондбэке, которую трахали все в квартале, забирали на крышу и трахали, и, хотя у неё не всё было в порядке с арифметикой и правописанием, она точно знала, как вывести мужчину из равновесия. То же самое можно сказать и об этой девушке, правда, она говорила, что ей двадцать восемь, но он знал, что ей тридцать два, — возможно, её следует держать за закрытой дверью, за исключением тех случаев, когда она трахается, что, будь её воля, она бы делала день и ночь до самого Рождества, но он сказал ей, что ему пора возвращаться на материк.