Камень-обманка
Шрифт:
— Поешь прежде, — попросила она. — Ведь изголодался до дна.
— У нас же, кроме собственного кулака, нечего сунуть в рот, девочка.
Катя протянула кружку.
— Молочко кедровое. Попей. Для тя припасла.
Она стянула с Россохатского грязный, до последней степени истрепанный френч, и пока Андрей с наслаждением пил пряную жидкость, все тихонько охала и обтирала ему влажной тряпочкой ранки на теле.
Через полчаса они уже крепко спали, обняв друг друга, не очень несчастные и не очень голодные.
ГЛАВА 23-я
ДОРОГА
Перед тем, как сняться со стоянки, они попытались разобраться в неудаче, которая их постигла. Впрочем, что обсуждать? Андрей настоял на движении по звериным тропам; кто же знал, что дорожки, пробитые через заросли и гари, низинки и перевалы, приведут снова к Шумаку?
Теперь Катя наотрез отказалась делать глупости и без нужды ломать перевалы.
— Я ж те внушала — одни несмышленыши так ходять, — ворчала она в сердцах. — Разумные — по коренной реке идуть. Да и то заметь — вдоль воды не собьешься, не утянешь черт-те куда!
Россохатский понимал, о чем речь. Тащиться через хребты глупо и безнадежно. Смерть от истощения ничем не лучше пули. Путь по долинам, понятно, и легче, и вернее, но там они раньше или позже наткнутся на людей. Ну, положим, всё обойдется, их не заметят, и удастся дотянуть до жилья. А потом? Пришлый офицер — не иголка в стогу. Его непременно схватят, и это — тоже смерть… А вдруг удастся обойти и Кырен, и Монды, и Тунку? В Еловке, где родилась и жила Катя, женщина достанет ему партикулярную одежду и проводит к границе… Шансы на спасение не бог весть, как велики, но других нет. Значит — путь по долинам рек.
Он сказал об этом Кирилловой.
Катя облегченно вздохнула, погладила его по волосам.
— Не безразумно решил, Андрей. А теперича припомню, чё мне батя о тутошних местах говорил…
Она долго шевелила губами, поглядывая то на берега реки, то на синеющие вдали гольцы, и, наконец, сказала:
— Первая дорожка — тянуть вверх по Шумаку, перевалить Тункинский хребет и по притокам Иркута свалиться к Кырену. Али по Федюшкиной речке — на Аршан. А то ещё — Архутом до Цаган-Угуна — и в Тункинскую долину… Ты как глядишь?
— Мне всё равно, — устало отозвался сотник. — Где ближе?
— Отсель до Федюшкиной речки верст сорок будеть, а до Архута без малого сто. Так, помнится.
— Пойдем к Федюшкиной… Скорей бы конец, что ли…
— Ты не бойсь… не печалься, право… Чё уж загодя-то помирать?
В дорогу вышли, как только над восточными белками разлилась жидкая желтизна рассвета.
Катя двигалась впереди, и Андрей с огорчением видел, что идет она трудно, неуверенно, будто больная на пороге беспамятства.
Выбрались по правому берегу Шумака на Китой. Тропинка то змеилась у самой воды, то взбиралась на скалы, чтобы тотчас устремиться вниз.
Кое-где у берегов, затененных утесами или купами деревьев, уцелели наледи — серые и пористые, как губка. Местами Китой был загроможден щебнем, и вода,
В Китой падали с высоток ручейки, растворялись в реке, и она, становясь еще сильнее и пенистей, нетерпеливо рвалась вперед, подвывая на шиверах.
Реку часто стискивали щеки, приходилось огибать их, карабкаться на скалы, скатываться по осыпям к воде.
Дорога изматывала; за день едва ли покрыли десяток верст. Ночевали на утесе, вблизи которого Китой, суживаясь, круто поворачивал на север.
Река на крюке со всего маха ударяла в скалу. Отбойная струя чуть не под прямым углом отскакивала от пришиба, кружилась, выла и, проскочив через груду валунов, снова бросалась вперед.
Андрей развел в расщелине костер, укрепил над ним палку с котелком и, в ожидании, когда поспеет чай из чаги, грустно разглядывал реку. Сотник помнил, разумеется, что Китой несет свои воды в Ангару. Если все время держаться подле этих рек, обязательно выйдешь к Иркутску. Подохнуть, так хоть не в этой глуши, где и помолиться за тебя некому! Россохатскому даже пришла в голову мысль соорудить из сухостоя небольшой плот и, махнув на все рукой, довериться волнам.
Катя, которой он, усмехаясь, сказал об этом, кивнула на водоворот у скалы, проворчала:
— Кого говоришь? Лучше уж сразу — лбом о камень.
Андрей напоил женщину мутноватым чаем, потом достал из кармана кедровые орешки, перемешанные с костяникой и смородиной, высыпал на лист лопуха.
— Набрал по дороге. Поешь… И вот еще… Вытащил из сумы несколько крупных растений. На дудках длиной в аршин темнели толстые листья, глянцевые с одной стороны.
— А-а, ревень, — равнодушно отметила Катя, сдирая со стебля кожицу и кусая кисловатую мякоть.
Отложив кислец, внезапно попросила:
— У меня в поняжке шиповник сухой. Настою из него сварить бы.
— Зачем же? — удивился Андрей. — Чай есть.
— Шиповник — иное. Он сил прибавляеть, и не так голодно…
Россохатский отлично понимал: Кате и ему сейчас нужны не столько настои, хоть они и в самом деле бодрят, сколько фунт-другой свежего мяса.
Заварив кипятком шиповник, легли спать. Солнце уже упало за горы; к реке спустился туман, и звуки стали мягче, ровнее, глуше.
Катя заснула сразу, а Россохатский ворочался и вздыхал, и это сердило его. Он не выдержал, поднялся, свернул цигарку и стал думать, как добыть еду. В голову не приходило ничего путного. Конечно, самое простое — взять бердану и попытаться сшибить зайца или глухаря. Но в ружье — последний заряд. Вдруг промахнешься, истратишь дробь впустую. Ах, господи! Не молиться же на этот патрон! И Андрей решил: как только развиднеется, он уйдет попытать счастья.
Но до зари было долго, а чувство голода мешало спать. Россохатский на ощупь достал из сумы снасть, сломал длинный, гибкий прут и, привязав к нему лесу, спустился к реке.