Камень-обманка
Шрифт:
— Дорог он, корешок тот? — полюбопытствовал Хабара.
Старик сам присутствовал на торгах и знает: один вес женьшеня — втрое дороже веса золота и в двести раз — серебра. Шестнадцать лет назад, в 5-м году (тогда закладывали чугунку на Сучан) люди наткнулись на «царь-корень», весивший полтора фунта! Этому чуду, судя по рубцам на шейке, было никак не меньше двухсот лет. Редкостную находку привезли в Шанхай и продали за 5 тысяч мексиканских долларов.
Китаец внезапно замолк. Узкие глаза погасли, морщины
— Вечерять пора, — позвала Катя. — Остынеть все.
Черпая из миски пропахшую дымом уху, Россохатский старался не смотреть на Кириллову. Но глаза постоянно тянулись к ней, и Андрей злился, что ведет себя, как мальчишка-пятиклассник, впервые почуявший в слове «женщина» хмельные звуки.
Разговор о золоте и фарте не прекращался даже во время еды. Кто-нибудь вдруг начинал уверять, что из одного грамма металла можно вытянуть проволоку длиной в две версты, а то и в три с половиной. Со вздохом вспоминали гульбу старателей, которым выпал фарт. И были эти слова, будто древняя и страстная песня о волшебном ключе, которым открывают дверь в красивую жизнь.
Андрей слушал рассеянно. Нет, не оттого, что не понимал почти сказочной силы золота. Понимал. Но то была простая арифметика, и не содержалось в ней ничего общего со страстью, сжимающей сердце. Арифметика, которая к тому же свидетельствовала: чтобы добыть одну часть металла, случается, разбивают струями воды двенадцать миллионов частей породы. За удачу надо платить каторжным трудом. Игра не стоила свеч.
«Зачем стараются? — думал Андрей. — Ах, да — фарт! Сеять хлеб — надежней и проще. Но хлеб и фарт — не родня. На золоте, бывало, богатели в неделю. Они всегда помнят о том, но забывают: с большей вероятностью можно прожить нищими весь век…»
ГЛАВА 11-я
СНАЧАЛА — ЗА ЛЮБОВЬ!
В этот вечер ужинали поздно.
Мужчины молча жгли табак у догорающего костра, и дым струился над их головами, обагренный последними отблесками огня.
Катя помыла посуду, отнесла ее в землянку, вернулась и, отойдя в глубь леса, села на поваленную старостью ель.
Укрытая темнотой, она видела, как пошли спать Дин, Мефодий и Хабара, а Россохатский, постояв у входа, решительно повернулся и направился к лошадям.
Женщина двинулась вслед за ним, беззвучная и невесомая, точно тень. Вблизи поляны, где паслись кони, схоронилась за кедр и пристально, даже напряженно наблюдала за Россохатским.
Над горами висела яркая, будто из чистого золота, луна, и зыбкое сияние ее недвижно текло на землю.
Андрей примостился на пеньке и затих. Зефир и Ночка добывали привядшую траву из-под первого гнилого снежка, и сотник с грустью
Жеребец с кобылкой ходили все время двоечкой, иногда замирали, прижавшись друг к другу.
Вскоре Россохатский подошел к лошадям.
Кате было хорошо видно и слышно, как Андрей говорил животным щемящие душу нежные слова, выбирал репьи из длинных нечесанных грив.
Но вот он отправился к землянкам.
Катя, подождав, когда сотник поравняется с ней, вышла из-за кедра, спросила, покусывая разом засохшие губы:
— Аль я не гожа те, барин?
Андрей пожал плечами.
— О чем ты, Катя?
— Глаза те заслепило, — хмуро пробормотала женщина. — А можеть, и сердце у тя незрячее вовсе?
— Экая ты странная, право, — вздохнул офицер, понимая, что говорит и ведет себя совсем не так, как надо бы, черт ее побери, эту диковатую таежную бабенку!
— «Странная»! — усмехнулась Катя. — А я люблю, барин, по жердочке ходить. Али нельзя мне?
— Не зови меня так, — попросил Россохатский. — Какой я барин? Все достоянье мое на Урале — изба.
— Нет, — покачала головой Кириллова. — Ты офицер, значить — барин.
Она вздохнула, сказала, глядя куда-то мимо Большой Медведицы, черпающей своим ковшом черную воду неба над головой:
— Ты с нами, а не наш. Мужики-то не так себя ведуть.
Внезапно обняла Россохатского за шею, кинула:
— Пойдем в лес, Андрюша… голубчик… Пойдем!
Она потащила его в темноту деревьев, шла мелким шагом, натыкалась на ветки и все-таки не выпускала из своих объятий.
Он брел за ней в этой глупой и смешной позе, чувствовал силу ее горячих рук, запах длинных волос, выбившихся из-под фуражки, злился и хмелел от ее близости.
И когда они зашли почти в полную темень, сотник, загоревшись и уже не помня себя, рывком поднял ее на руки и мягко положил на редкую иссохшую траву, чуть прибеленную снегом.
Здесь он будто совсем потерял память, все позабыл, а когда опомнился, увидел, что рвет с Кати ее одёжку, а Катя молча, со злой и счастливой улыбкой, не дает ему сделать это.
Наконец он совершенно понял, что происходит, опомнился, резко оттолкнул ее и, отойдя в сторонку, бросил устало:
— Извини. Бога для. Одичал я в глухомани, дурак!
Кириллова смотрела на Андрея невнятным взглядом, и ему казалось, что женщину колотит дрожь.
— За чё ж тя извинять? — внезапно отозвалась она почти ровным голосом. — Чё ж я за баба такая, коли в трущобе, одна, мужикам нравиться не стану? И ты прав, ваше благородие, чё на девку позарился, и я права, чё не под всякую песню подплясываю.