Камень. Пещера. Гора
Шрифт:
Планировка раннего Екатеринбурга — своеобразный небесный код, отражение неба на земле, модель Вселенной — перекликается с принципами планировки древних культовых сооружений. И — цитирую по очерку Н. С. Корепанова «В раннем Екатеринбурге» (Очерки истории Урала. Вып. 4. — Екатеринбург, Банк культурной информации, 1996):
«Далеко не случайны расположение городских осей по сторонам света и первоначально четырехугольная форма крепости. Число 4 считалось воплощением идеально устойчивой структуры, целостности Вселенной: 4 стороны света, 4 времени года, 4 стихии (огонь, воздух, земля, вода) и т. п. „Число совершенства“ квадрата или четырехугольника заключалось в числе узлов крепости, 8 бастионах; этот мотив перекликается и с 8-конечным православным крестом. Пять дорог, расходившиеся от пяти крепостных ворот, соотносилось с известными в христианском мистицизме пятью „зонами
Центром крепости, а равно и центром мироздания являлась плотина, регулятор водной или же «вселенской» энергии. Река делила город на две стороны — Правую и Левую, светлую и темную, плотина, связывая их воедино, символизирует единства дня и ночи, разума и души, жизни и смерти, мужского и женского начал.
Идея и композиция уральского города-завода естественно отражает первобытную гордость древних мастеров: сердцем города была плотина (она сооружалась первой), стоящие возле нее плавильные печи и заводские фабрики строились почти одновременно с ней, а городские кварталы возводились после и вокруг главного — завода — ему в помощь и на потребу. В заводе видели не только продолжение и проявление великой энергии земли, но еще инструмент упорядочения и организации этой энергии. Если рассматривать строительство завода как долгосрочный договор с природой, получается, что Земле — земное здесь, на Урале, воздавали прежде, чем Богу — Богово; и традиционный уральский горнозаводский пейзаж выглядит соответственно: у нас заводские трубы стоят выше церковных куполов. Может быть, как раз поэтому вера в Хозяйку держалась долго, и ее местопребывание всегда предполагалось в теснейшем соседстве с рудником и заводом.
Наркис Матвеевич Мамин, отец писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка, священник прихода Висимо-Шайтанского завода, человек образованный, серьезный и широкомыслящий, говорил о заводе с уважением и восхищением: «Человек, в первый раз пришедший сюда, не может быть не удивлен громадностью и разнообразием, дополненными порядком, чистотой, изяществом фабричных устройств завода. Сколько времени, труда и капитала и сил было потрачено, чтобы строить и строить».
Сам Дмитрий Наркисович до сегодняшнего дня — и теперь уж, наверное, навсегда — так и остается единственным писателем, разглядевшим в здешней заводской философии стихийную мощь и поистине жизнеустроительный смысл. И самое главное в «Приваловских миллионах» — не банальная история о том, как умные мошенники ловко обобрали простодушного наследника, но столкновение двух философий: заводской, т. е. корневой, уральской, и не заводской, нездешней, в силу этого уже никакой и потому побежденной. Привалов потерял свои заводы (и с ними свои миллионы) потому, что он их не знает, не любит и никакой связи с ними не чувствует; он и является на Урал из Петербурга (а брат его — другой наследник — вообще из Швейцарии) и занимается чем угодно — разговорами, визитами, сердечными переживаниями и пустыми романами, но не заводами. Для Бахарева, носителя и защитника заводской философии, это падение, крах, нарушение закона, согласно которому главенство Земли (камня, руды, горы, завода) не судимо.
Вот почему, когда Привалов объявляет Бахареву, что заводами занимается только из чувства долга, приисками заниматься вообще не намерен и собирается торговать мукой, «Бахарев какими-то мутными глазами посмотрел на Привалова, пощупал свой лоб и улыбнулся нехорошей улыбкой…
— Торговать мукой… Мукой! Привалов будет торговать мукой… Василий Бахарев купит у Сергея Привалова мешок муки…»
Следующий за этим разговор Привалова с младшим Бахаревым, полностью разделяющим взгляды отца, тоже весьма показателен. Привалов хочет объяснить ему суть своих, как он уверен, передовых и гуманистических идей: заводчики — паразиты, они должны людям, чьим трудом создавались заводы и на чьей земле стоят; он говорит, что хлопочет не за себя… И слышит в ответ:
«— Тем хуже для заводов. Подобные филантропические затеи никогда ни к чему не вели.
— Да ведь ты даже хорошенько не знаешь моих филантропических затей…
— И не желаю знать… Совершенно довольно с меня того, что ты бросил заводы».
Если хотите, перед нами миф об Антее: держись за Землю! Ловкачи, обобравшие Привалова, погибли (Ляховский умер, Половодов, будучи в бегах, застрелился, Зося — ни вдова, ни мужняя жена, одна, без денег и в Париже), зато Веревкин, которого старик Бахарев приучил (и тем приручил) к приисковому делу, прочно стоит на ногах и процветает. И это несмотря на то, что Бахарев Веревкину (своему зятю и, между прочим, первому) денег не дал: деньги
Понятно, что человеку со стороны такая философия может показаться слишком экзотической и далее варварской. Известно, что А. П. Чехов, по происхождению таганрогский мещанин, по образованию — врач, по роду деятельности — великий русский писатель, по всем показателям человек нездешний, весьма недоброжелательно отозвался о горном крае и, в частности, о его столице Екатеринбурге, где ненадолго останавливался в 1890 году по пути к Сахалину: «…я нарочно опустил занавеску на окне, чтобы не видеть всей этой азиатчины. Всю ночь здесь бьют в чугунные доски на всех углах. Надо иметь чугунные головы, чтобы не сойти с ума от этих неумолкаемых курантов… Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазками, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик».
Чехов — писатель европейский: здешняя «железная ориентация» показалась ему откровенно бесчеловечной. Но вот П. П. Бажов, родившийся в Сысертском заводе в семье за водского рабочего и воспитанный на здешних реалиях, не видел ничего странного в «железном» (именно так он его называл) Екатеринбурге: «На железе родился, железом опоясался, железом кормится»; и, впервые попав в город (в 1889 году, в то же самое время, что и А. П. Чехов), он собирался увидеть здесь — и увидел — «железо, железный круг, чугунку…», многочисленные склады: «Продажа металлов Сысертских заводов гг. Соломирского и наследников Турчанинова», «Железо кровельное, шабальное, шинное, подковное и поделочные обрезки», «Сковородки, вьюшки, заслонки, печные дверки», «Проволока, гвозди и т. д.»…
С Бажовым здесь все согласны: заводской город и должен быть железным, но и замечание Чехова никого особенно не задевает: сам факт рождения на чугунолитейном заводе никому страшным не кажется. Множество уральских жизнеописаний именно так и начинаются: «Родился в Турьинских рудниках…», «Родился в Тагильском заводе…» Более того, многие жизни так и проходили — полностью на заводе и при этом оказывались напряженными, интересными и счастливыми без парижских театров и каналов Венеции.
Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, выдающийся инженер-металлург и ученый с мировым именем, оставил (возможно, специально для нас) даже письменные заверения в том, что был счастлив (именно так!) возле огненных печей Нижне-Салдинского и Алапаевского заводов; он сообщил также рецепт счастливой жизни: «Работайте! Учитесь работать». Его производственный роман неожиданно поучителен. Перед нами поистине «одна, но пламенная страсть»: «Языков я не знал. Книг не любил…» А любил он завод и огненные печи и однажды, против своих правил, не званый, в поздний час прибежал к коллеге-профессору: «Послушайте, как звучит: движение пламени в печи есть движение легкой жидкости в тяжелой!»
Интересно, что Грум-Гржимайло, всегда и всей душой любивший нашу азиатчину и заводских рабочих «с чугунными головами и пудовыми кулаками», безоговорочно верил в великое будущее России: «Я умру с верой в русский народ, который я знаю не на словах, а на деле…» И, отстаивая свою веру, спорил он именно с А. П. Чеховым.
Уральская философия не объясняется местным патриотизмом: она складывалась в те времена, когда понятий «национальность», «государство» и «отечество» просто еще не было. Что же касается патриотизма и уральской гордости, то это явление совсем молодое и вполне заслуженное: в конце концов, Россия в течение двух веков пахала, воевала, строилась и украшалась исключительно уральским металлом — другого просто не было.
Всякий патриотизм, говоря языком метафорическим, — щит и меч, а у нас их (и щиты, и мечи), и это безо всяких метафор, делали здесь в заводских цехах. Популярное в годы Великой Отечественной войны выражение: «Седой Урал кует Победу» (был такой плакат: могучий седой старик с развевающейся бородой заносит молот над каменной наковальней) здесь понималось в самом прямом смысле: до сих пор огромные карьеры — развороченное и опустошенное чрево Земли — напоминают о цене Победы. У поэта Евгения Евтушенко была в свое время несбыточная мечта — поставить возле такой бездны памятный знак: две крест-накрест сколоченное доски, и на них написать красной масляной краской: