Камень
Шрифт:
— Если любовь, то должны быть и дети. Так, что ли?
Она, опустошённая своим взрывом, вяло согласилась.
— В жизни — так.
— Женщина, а ничего не знаете о любви.
В начале их разговора она бы взвилась, а теперь лишь лениво прикрыла глаза:
— А кто о ней знает…
— Я! — нахально бросил Рябинин.
Она улыбнулась живей, уже с подошедшей силой, уже с иронией. Видимо, ей стало забавно.
— По крайней мере, больше вашего, — чуть отступил Рябинин.
Жанна поставила локоть на стол, упёрлась подбородком в ладонь и заговорила неспешно:
— Шестнадцатилетней я влюбилась в капитана дальнего
Она замолкла, уведённая памятью в отошедшие годы. Рябинин ждал — точку она не поставила.
— В восемнадцать лет я влюбилась в хоккеиста. Энергичен был, как его шайба. Привёл меня к себе. Все стены увешаны клюшками и голыми бабами из иностранных журналов. Прожила у него месяца три и сбежала…
Жанна вновь умолкла, опять не поставив точки. Рябинин знал, что она её не поставит, пока не выговорится.
— А потом влюбилась в шишкобоя…
— В кого?
— Или шишкобея. Это официальное название. Он ездил в Сибирь на сбор кедровых орешков. Лазал по деревьям, как обезьяна. Там нужна сила и ловкость. Привозил хорошие деньги, а зиму вёл рассеянный образ жизни. Предложил замужество. Подумала, кем я буду? Шишкобойкой? Или шишкобейкой?
— Вы же его любили?
— Сергей Георгиевич, не вводите в уравнения иррациональные числа.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что с милым рай в шалаше, если милый — атташе.
Теперь она поставила точку, рассказав о своей любви всё. И Рябинин вспомнил, что его беспокоило в разговоре о муже, — тогда ведь тоже была поставлена неожиданная точка.
— Так что, Сергей Георгиевич, кое-что о любви я знаю.
— Ну, а про мужа?
— Что про мужа?
— Его-то вы любили? Или он пошёл как атташе?..
— Любить я больше не захотела. Могла, но не хотела.
Она неуёмно тряхнула короткими волосами, гордясь управляемостью своих чувств.
— Под вашими словами подпишется любой мещанин. Он тоже вытаптывает свою любовь, стоит той забрезжить. С ней ведь хлопоты, морока, переживания, вред здоровью…
— Мне понятны мотивы этого, как вы его называете, мещанина.
— Мотивы?
— Любовь бесполезна, Сергей Георгиевич.
— Ага! — удивлённо обрадовался Рябинин.
— Что «ага»?
— Мотивы, польза…
Его удивление было адресовано ему же…
Уголовно-процессуальный кодекс обязывал следователя находить мотивы любого преступления. Рябинин искал, постепенно увлекаясь, — он уже обратился вообще к мотивам человеческих поступков и человеческого поведения. Зачем? С какой целью?.. На эти вопросы мог ответить каждый. Но вот «почему» Иванов обокрал Петрова? Иванов знал, зачем он это сделал, — чтобы у него прибыло. Но он и сам не ведал, почему решился на воровство. Конечно, Рябинин мог бы раскрыть труды психологов и криминалистов, но не было времени, да и подозревал он тайно, что учёные тоже не знают, почему Иванов обокрал Петрова. Поэтому Рябинин думал и примеривал это «почему?» к своим поступкам и чужим, выверяя одну мелькнувшую мысль другой. Много их прошло, пока на дне почти бессознательных поисков не забрезжила какая-то стройность, какая-то теория —
Человеком движут мотивы… Рябинин отыскал их три — польза, любопытство, любовь. Никаких других нет, а сложность или загадочность какого-нибудь мотива объяснялась лишь переплетением трёх основных. Польза, любопытство, любовь.
Но вдруг он заметил, что не всё у него сходится, как в правильно составленном уравнении без какого-то махонького и вроде бы необязательного числа. Польза, понимаемая широко, могла побудить человека строить электростанцию в Сибири, а могла повести на примитивную спекуляцию. Любопытство толкало заглянуть в космос, в атом, в чужие глаза, а могло науськать и на замочную скважину. Вот только любовь — безмотивный мотив осталась сама собой, ибо любили ни за что, будь то женщина, ребёнок или родина.
Выходило, что его мотивы не равнозначны и располагаются они по возрастающей величине — польза, любопытство, любовь. Рябинин начинал склоняться к тому, что последний мотив солнышком греет два первых, которые сами по себе мало бы что значили. Польза и любопытство… Они есть и у животных. А любовь — мотив человеческий.
И вот эта Жанна, хлебнув толику опыта с хоккеистом и каким-то щелкунчиком, вышвырнула любовь за пределы людской жизни, как сдала в комиссионный магазин неладное пальто. Ради первого мотива, ради пользы.
— Вы живёте первым мотивом, — сказал Рябинин громко, но вроде бы для себя.
— Как… первым?
— Людьми движут три мотива — польза, любопытство, любовь. Вы застряли на первом.
— И до любопытства не дотянула? — как-то ласково удивилась она.
— Нет, вы работаете без интереса.
— Сергей Георгиевич, а где в вашей иерархии мотивов стоит сознательность?
— Сознательность тоже от любви — к идеям и людям.
— Опять любовь.
— Теперь мне ясно, почему распалась ваша семья.
— Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались ещё быстрее.
— Но почему же, почему?
— У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус…
— Вам проще — никаких понятий.
— Понятия есть, только они не похожи на ваши.
— Знаю я ваши понятия… Небось, секс?
Она удивлённо качнула головой, плотными губами запечатав свою речь. Обиделась. Рябинину казалось, что обижаться больше пристало ему, — у него ещё не растворился осадок от подозрений в отцовстве. Но он старше, поэтому должен быть терпимее. Не словами, а, скорее, тоном Рябинин смягчил свой последний выпад:
— Хорошо, тогда из-за чего же люди страдают, плачут, радуются?
— Из-за чего? За любовь они принимают эту… Как называется сообщество людей, их взаимные связи?..
— Социальность?
— Да-да. За любовь они принимают социальную ущербность.
— Чью ущербность?
— Свою.
— С горя, что ли?
— Представьте себе.
— У кого маленькая зарплата, тот скорей и влюбится?
— А вам разве не известно, что у бедняков куча детей?
Социальность любви Рябинин не отрицал, но впервые слышал, чтобы эту социальность толковали так арифметически просто. Подкупала её убеждённость видимо, тоже выносила свою теорию, как и он свою о трёх вселенских мотивах.