Камень
Шрифт:
— Георгий не говорил…
— А сколько комнат в квартире и на каком она этаже, Георгий сказал, да? — почти обрадовался Рябинин.
— Ах, вот зачем спрашивали…
— Жанна, всё ты выдумала, — тихо закончил Рябинин. — Только вот не пойму зачем.
Они замолчали — оба. Он высказался, как выдохся. Она смотрела в кристалл, в его потемневшие грани, которые впитали заоконные сумерки. Может, она черпала в нём силы для того разговора, ради которого пришла? Нет, ведь для неё он всего лишь камень.
Рябинин встал
Солнце ещё не зашло — оно было где-то за городом, на краю земли. Его последний свет, уже вроде бы отражённый от неба, лёг на крышу противоположного дома. И снег, днём серый, порозовел до такой теплоты, что хотелось положить на него руки и погреть.
— Мне кажется, вам редко признаются, — как-то необязательно сказала она ему в спину.
— Почему же? — Рябинин вернулся за стол.
— Вы человеконенавистник.
Ему бы следовало обидеться, но он понимал её теперешнюю злость:
— А ведь ты меня не оскорбила. Всё дело в том, за что ненавидеть человечество.
— Разве есть то, за что можно ненавидеть людей?
— Есть качества, которые в них можно ненавидеть, — поправился Рябинин.
— Следователь должен… нравиться.
— А я не нравлюсь! — зло, подтверждая её слова, скривился он.
Рябинин примеривал, какая бы маска подошла для её допроса. Оказалось, самая простенькая — «свойский парень». Преступник, после дрязг с родственниками или женой, после, как правило, алкогольных перепитий, после своего нервотрёпного преступления, после склок с соучастниками, после ребят из уголовного розыска, которые его ловили, — после всех этих жизненных передряг он входит в кабинет следователя и наконец-то видит человека понятного и понимающего, своего, свойского…
Эту маску Рябинин никогда не надевал.
— Потому что ты мне не безразлична! — выпалил он.
— Сергей Георгиевич, мужа ни в чём не подозревают.
— Ну и слава богу, — вздохнул Рябинин.
— В краже бриллианта подозревают меня…
Маша дала ему старинную книгу, похожую на плиту выветрелого базальта. Про алмазы. Он читал её по ночам при живом огоньке свечи, удивляясь многовековой истории простого, в сущности, камня. Его добывали в поту и крови, из-за него сходили с ума от радости или от горя, ради него отдавали жизнь или брали чужую… Рябинин не понимал, как так могло быть, что камешек стоил тысячи и миллионы, буханка же хлеба — копейки.
А вот жизнедающие вода и воздух вообще ничего не стоили.
После ужина Рябинин дочитал последние страницы и выскочил из палатки. Маши нигде не было, но от косы, закрытой поворотом реки, доплёскивался смех — женщины партии устроили там свою купальню. Переполненный историями об алмазах, Рябинин оказался возле Степана Степаныча, дробившего пробы в чугунной ступе.
— Степан Степаныч, говорят, что алмазы приносят несчастье?
— Это
— Да, бриллианты.
Степан Степаныч, коренастый лысоватый мужик, всегда ходивший в тяжёлых сапогах и ватнике, опустил пест и надсадно задумался:
— Тут рассуждение такое… Кто его не купил, у того его нет, и бояться, стало быть, нечего. А кто его купил, у того денег много, стало быть, счастливый.
Его логика подкупала. Рябинин никому бы не признался, что слушать Степана Степаныча ему интересней, чем, скажем, начальника партии, чем геофизика. У тех слова и мысли шли схожие, как подобные треугольники. Степан Степаныч находил словечки, будто на отмели с разноокатанной галькой выковыривал замысловатые камешки.
— У каждого, Серёга, всяк свой камень есть. Моему корешу Витьке Начхедину этот алмаз, верно, счастье принёс. Грёб он его ковшами и, стало быть, осчастливился.
— Старатель, что ли?
— Зачем? Экскаваторщиком вкалывал на Севере. Ну, и прикололи ему на костюм из чистой шерсти Золотую Звезду.
— Степан Степаныч, а ваш камень какой?
Рабочий остервенело долбанул пестом кусок гнейса:
— А мой камень, Серёга, есть кирпич, тюкнувший мою судьбу в самое темечко.
— Кирпич на голову, что ли, упал?
— Не кирпич, Серёга, на голову упал, а я головой на кирпич. Шёл и споткнулся, поскольку был аванс. Белая палата, доктора в очках, на прежнюю работу меня не допустили. И вот я перед тобой налицо, долблю каменюги в этой ведьминой ступе…
Рябинину показалось, что в Машиной палатке произошло какое-то движение. Он сорвался с места, обуреваемый нетерпением поговорить об алмазах, любви и счастье. Если каждый человек приписан к своему камню, то его камень тот, который у Маши. Алмаз. Или топаз.
Обычно Рябинин не стучал в колышек, а скрёбся по брезенту. И слышал ответное и звонкое: «Входи, Серёжа!». Он поскрёбся. Ему не ответили. Он похлопал ладонью по натянутому до звона тенту, как по хорошему барабану. Или ему почудилось звонкое «Входи, Серёжа!», или какая-то интуитивная сила, она же дьявольская, подняла его руку и чуть раздвинула полог…
В широкую мужскую спину, обтянутую белой рубашкой, долькой золота вжалась загорелая узкая Машина ладошка. Её волосы воздушно пали на мужскую шею. Запрокинутое в поцелуе лицо неузнаваемо изменилось…
Рябинин прикрыл глаза от резанувшей боли, словно в них брызнула электросварка. Он опустил полог и ринулся к реке. И бежал по берегу, расшвыривая кедами гальку. Куда бежал? К людям, за помощью. В лагере беда. Ему хотелось крикнуть на всю тайгу…
Он зацепился за морёную корягу и рухнул на песок. Боль в ушибленных коленях его отрезвила. Зачем он бежит? Ему же всё показалось. Того, что он видел, быть не могло… Разыгралось воспалённое зноем воображение. Он тоже упал на кирпич, как и Степан Степаныч…