Каменка
Шрифт:
— Знаешь-ли, я думаю, — вдругъ сказалъ, какъ всегда на французски, Пестель: пожалуй, хорошо, что ршили оставитъ эти безумныя попытки въ лагеряхъ, подъ Блой Церковью и Бобруйскомъ…. Эти военныя заявленія…. преторіанство! Охъ, не нравится все это мн…. какъ бы не напортили нетерпливые, особенно въ Петербург…..
Муравьевъ
— Слушай, — продолжалъ боле оживленно Пестель, высовываясь изъ коляски и какъ бы ища свжаго воздуха, простора: я страстно любилъ и люблю отечество и всегда горячо желалъ ему счастія. Если бы мирно удались наши предположенія, если бы мирно…. о! клянусь; я хоть не православный, удалился бы въ Кіевскую лавру и кончилъ бы жизнь, съ благодарностью Богу, монахомъ. Меня подозрваютъ въ честолюбивыхъ, суровыхъ замыслахъ. Говорятъ, что я противъ демократа Сперанскаго и за олигарха Мордвинова! Партіи!.. Дайте намъ только свободу мнній и рчи, — не будетъ ни Аракчеева, ни другихъ своекорыстныхъ, темныхъ силъ, — будетъ одна неподкупная и всмъ ясная истина. Ты, мой другъ, лучше другихъ знаешь, что во всхъ моихъ увлеченіяхъ и, подъ часъ не въ мру, горячихъ словахъ всему виной наша горькая, тяжная доля. Клянусь, мое сердце не участвовало въ томъ, что порою творила голова.
Муравьевъ горячо пожалъ руку товарища.
— Я всегда былъ противъ твоихъ враговъ, — сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ дрожали слезы: ты не изъ тхъ слабосердыхъ, оставившихъ насъ, что между тмъ предлагали устройство тайныхъ типографій и выпускъ фальшивыхъ денегъ. Ты всегда ясно опредлялъ цль и шелъ къ ней прямо.
— Отъ меня, какъ слышу, — произнесъ Пестель: нкоторые наши хотли избавиться…. знаешь-ли? теб одному откроюсь, какъ другу — Я давно уже колеблюсь…. и теб о томъ намахалъ…. Наши силы обоюдо-острый мечъ. Выскочатъ, прорвутся нетерпливые, и наши мирныя
— Въ чемъ же ты колеблешься? — спросилъ Муравьевъ, удивленный необычною откровенностью и волненіемъ товарища.
— Не похать-ли прямо къ государю? — проговорилъ и замолчалъ Пестель: не сознаться-ли ему во всемъ, объявивъ, что мы покидаемъ свои замыслы и отдаемъ наши труды и цли на его судъ? Кто сильне его? Онъ одинъ въ силахъ, никто боле его…. А его умъ и доброта…. Ты не вришь, думаешь, что я боюсь измны, гибели? Смерть прійму съ радостью, съ наслажденіемъ. Меня пугаетъ иное: не дерзко-ли, выходя изъ прямыхъ, положительныхъ правъ, такъ искушать провидніе?
Муравьевъ не отвчалъ. Слова предсдателя союза подавили его, потрясли.
— Надо подумать, — сказалъ онъ: часъ добрый! вопросъ очень важный…. Только ты слышалъ, государь детъ въ Таганрогъ, и смотровъ не приметъ. Гд его увидишь?
— Не удадутся наши стремленія, — насъ обвинитъ, предастъ и проклянетъ тотъ же общественный судъ; будутъ возмездія — скажутъ, вы отбросили общество въ глубь, во времена Анны, а то и дале…. Отпрошусь въ Таганрогъ, поду туда и все передамъ государю; онъ спасетъ наши труды.
Коляска мчалась также плавно. Трещали кузнечики, гремли бубенцы. Вечеръ надвигался на темнвшія окрестности. На одномъ поворот выглянула и опять скрылась Каменка.
Отвтъ Аракчеева послдовалъ скоро. Въ Богодуховъ прискакалъ фельдъегерь, нашелъ въ указанномъ мст Шервуда и въ нсколько дней домчалъ его въ Грузино.
1881