Каменный фундамент
Шрифт:
Загремели пролеты железнодорожного моста, сейчас направо откроется деревня Рубахина, а за ней под горой — лесозавод, на котором работал Алексей; там небольшой луг, и начнутся постройки слободки Н-ска. Фермы моста, подбоченясь, убегали назад, поезд вышел на средние пролеты и, казалось, повис над рекой. Моросил мелкий дождь — для ноября большая редкость, — и серые переплеты моста тускло блестели при меркнущем свете осеннего вечера. По реке шла густая шуга, ползла бесконечно и только местами немного разрывалась, и в образовавшихся окнах чернела вода. На заберегах копошились мальчишки,
Поезд сошел с моста, замелькали глинистые осыпи глубокой выемки.
— Товарищ капитан, — вырвалось у меня, — товарищ капитан, вот с этими местами, с этим городом…
— С этими местами, с этим городом… — перебил он, повторив мои слова. — Да, я знаю, я это упустил из виду. — И, как мне показалось, посмотрел не так хмуро, как обычно. — Вы хотите отлучиться в город?
— Нет, товарищ капитан. Я знаю, что это невозможно, я должен принимать на станции продукты. Но я просто не мог сдержаться при виде знакомых мест.
— Продукты принимать я прикажу другому. Вы можете пойти в город. Я вас отпускаю.
— Но ваше приказание, товарищ капитан…
— Мое приказание: идите в город, — слова Воронцова теперь прозвучали особенно категорично. — Вы должны повидаться с Катюшей.
— С Катюшей? Откуда вы знаете о Катюше, товарищ капитан?
— Начальник все должен знать.
— Простите, но все-таки…
— Пойдите навестите Катюшу, — все так же категорично сказал Воронцов, — и передайте ей привет и от меня. Я раньше был директором лесозавода, на котором работал ваш друг Алексей.
— Вы? Это вы — Василий Степанович?
— Да, это я. А что, не похож?
— Простите… Не знаю… Я с вами раньше не был знаком. Мне только рассказывал о вас Алексей. Но он никогда не называл фамилии.
— Да, это я, — повторил Воронцов, — бывший директор лесозавода. А теперь, выходит, можно подумать, что я родился капитаном? И даже что я угрюм от рождения? А эти шрамы на лице — родимые пятна? — Он положил мне руку на плечо. — Нет, друг мой, я в армии только со второго дня войны. А угрюмым я стал с того лишь дня, когда появились эти шрамы. Но, впрочем, не будем об этом говорить сейчас…
— Василий Степанович, — срывающимся от волнения голосом спросил я, — вы все время говорите, Катюша. А где Алексей?
— Сейчас точно не знаю. Где-то в Белоруссии, а может быть, на Украине. Мы больше года были с ним вместе, а потом разошлись. Фронт. Меня назначили в авиационные части, а его в это время отправили в госпиталь.
— Госпиталь? Значит, Алеша ранен? А как это случилось?
Воронцов усмехнулся:
— На войне нет ничего проще. Но с Алексеем вышла особенная история. Я тогда не утерпел и под впечатлением записал себе на память в тетрадку этот случай. И даже озаглавил: «Мой сын». — Он опять усмехнулся. — Знаете, когда устанешь в бою и после получишь отдых, всегда тянет к чему-то красивому: хочется слушать музыку, читать стихи… Я вам, пожалуй, отдам эту тетрадку. Она написана в такие именно дни. Вы посмотрите и сделайте с ней, что хотите. Вздумаете напечатать — можете исправить, переработать, как найдете нужным. Не то оставьте как есть. Оговорите, как это делают некоторые:
Все шире становилась сеть рельсов. Часто пощелкивали колеса на стрелках. Потянулись составы товарных вагонов.
На открытых платформах громоздились одетые в брезентовые чехлы стволы тяжелых орудий. Поезд сбавлял ход, приближаясь к военпродпункту.
— Василий Степанович, — сказал я, волнуясь, — я не могу найти слов, чтобы выразить вам благодарность…
Воронцов промолчал.
Поезд остановился. Я спрыгнул на землю.
— Разрешите идти, товарищ капитан?
— Товарищ лейтенант! — снова с прежней резкостью сказал Воронцов. — Поезд отходит в двадцать два ноль-ноль, вы должны быть на месте точно в двадцать один пятьдесят. Идите.
…Знакомые дома, знакомые переулки. И эти доски дряхлого заплота такие же, только стали будто еще немного темнее: то ли от осенней слякоти, то ли от времени. И щеколда калитки заржавела.
Поднявшись на крылечко, я остановился: дома или нет?
Дверь оказалась запертой. Я постучал.
— Кто там? — спросил незнакомый старушечий голос.
Я сразу почувствовал, что идет дождь, хотя и мелкий, но очень густой, и что шинель на плечах у меня промокла.
— Откройте! Свои! — крикнул я.
— Кто свои? — допытывалась незримая старушка, по-прежнему не снимая крючка.
— Да как вам объяснить? Откройте.
Наконец дверь открылась. Старушка посторонилась, давая мне пройти. Я раньше никогда ее не видел. В доме Алексея все было по-прежнему: на косяке у входа в кухню висело полотенце, на знакомых местах стояли табуретки и плетенные из белых прутьев подставки для цветов. На них все те же филодендроны и аспарагоидесы. А пальма выпустила новый лист.
— Здравствуйте, бабушка, — сказал я, снимая фуражку. — Это вы теперь здесь хозяюшка?
— Нет, не хозяйка я, — ответила она. — Так, чужая, домовница.
— Ах, вот оно что! А где же Катя?
Старушка молча оглядела меня, вздохнула и пошла к столу. Убавила огонь в лампе — видимо, берегла керосин.
— С фронту едете? — спросила она вместо ответа.
— Нет, на фронт. Бабуся, где же Катя?
— Ну, коли на фронт, — раздумчиво сказала она, не обращая внимания на мой повторный вопрос, — коли на фронт, чего же не зайти, не проститься. Вы с ней знакомы или как?
— Давние знакомые, бабуся.
— Да, — она опять о чем-то задумалась. — Муж-то, Алексей, у нее на фронте, замужняя она.
— Я знаю, бабуся, — сказал я.
— Хороший он человек, — убежденно проговорила старушка, — и ей под стать. — И, поколебавшись, добавила: — А Катюши вторую неделю нет. И слыхом не слышать.
Сердце у меня упало.
— Что же с ней случилось?
— А бог весть! Нет да и нет. На сплаве она… Ушла последний раз во вторник на той неделе, и до сей поры ее нет. Не утонула бы где. Бабье ли дело этакой осенью лес сплавлять? Вот все жду ее, каждый день все жду.