Каменный фундамент
Шрифт:
Поезд подошел к Н-ску белым рассветом. Летом я люблю это время суток. Не ночь и не утро. Улицы, окропленные душистой пьяной росой, кажутся особенно широкими и просторными. Воздух недвижен, и тонкие листья тополей свисают грузно, словно они выстрижены из жести.
Я попрощался со спутниками по вагону, сдал вещи в камеру хранения и вышел на привокзальную площадь. Тихонько побрел знакомой дорогой к мосту через Чуну. Мне, привыкшему к виду разбитых, полуразрушенных селений, необычным казался этот тихий маленький городок.
А все же дорога раньше была здесь глаже. Помню, как однажды мы мчались по ней на телеге втроем: я, Алексей и Катюша. Сейчас так не поскачешь: выбоины, промоины, гребни насохшей грязи. Вот и мостик возле Песочной горки прогнил, и сквозь дыры в его настиле блещет вода, и кони, наверное, храпят и косятся, когда идут по такому мостику. В двухэтажном здании почты на веранде высыпались едва не все стекла. Только кое-где, в частом переплете рам, сохранились нетронутые островки. Так бывает только после разрыва снаряда. Но в Н-ске ведь не падали снаряды… А каменные дома все в пыли, и не поймешь, каким колером белили их в последний раз…
У сворота на Московскую улицу мне встретилось и другое. Заняв по переулку целый квартал, расположились ремонтные мастерские. Высокий тесовый забор продвинулся далеко вдоль Московской улицы, вобрав в свою черту близстоящие домики. Рабочий день еще не начинался, и глубокая тишина лежала вокруг. Ворота мастерских были распахнуты настежь, две дворничихи, одетые одинаково в защитного цвета гимнастерки и белые брезентовые фартуки, прилежно помахивали метлами. Я невольно задержался, заметив в конце двора длинный навес, заполненный симметричными штабелями низких плоских ящиков, а еще дальше, возле здания токарного цеха, — целый ворох цилиндрических чугунных заготовок. Так вот что: здесь в годы войны делали мины!..
Было, конечно, грустно оттого, что прогнил настил моста у Песочной горки, и высыпались стекла на веранде почты, и стали серыми от пыли давно не беленные дома. Но зато город для фронта делал мины. Город сознательно шел на разного рода неустройства в быту, но помогал победе. Ты, Н-ск, приходился шестым номером в минометном расчете: ты делал мины.
Над входом в помещение швейной мастерской еще алело поблекшее от времени полотнище: «Отдадим все силы фронту!» И здесь проходила линия обороны. Здесь шили обмундирование для армии.
А в школе, видать, был устроен госпиталь. Детишки потеснились, чтобы дать место раненым бойцам. Сами же, наверное, учились в две, а может быть, и в три смены.
Чем дальше я шел этими тихими улицами и переулками, тем яснее становилось, что Н-ск так же трудился в годы войны, как и все остальные города, что он сражался за Родину в общем ряду городов.
Стали попадаться первые пешеходы, где-то в переулке прогремела телега. Над Вознесенской горой протянулась розовая полоса зари. Набежал ветерок,
— Здравствуйте! — через дорогу кричала мне женщина и шла торопливо, на ходу размахивая руками.
Одета она была так, как одеваются печники или каменщики: фартук забрызган известкой и глиной, лоб повязан платком над самыми бровями. Она была немолода, мелкие морщины рассыпались по всему лицу, и только губы ее слегка розовели.
— Фу, задохлась я как! — сказала она, поравнявшись со мной. — А я вас давно заприметила, кричала, махала, да вы все не видите. Задумались, что ли? Не узнаете?
— Видел я вас, а где — не помню.
— Ксенией звать. Подруга я Катеринина. Теперь вспомнили?
— Вспомнил. Вы очень изменились, трудно узнать.
— Изменилась? Со стороны, конечно, заметнее. А я, по себе, ровно бы все такая же. Хотя, — и нота сожаления прозвучала в ее голосе, — у меня и седины сейчас сколько хочешь найдется. По годам-то бы и рано еще, — она вздохнула, — да ведь мужа и сына у меня убили, и осталась я одна.
Я молча пожал Ксении руку, крепкую и жесткую от работы. Она прерывисто вздохнула. Помолчав немного, спросила:
— Вы к своим?
Мы оба знали, о ком идет речь.
— Да. Только со стариками-то я не знаком.
— А его самого, Федора Ермолаича, и дома нет, на рыбалку уехал. Устинья Григорьевна с ночевкой в Рубахину ушла, к обеду вернется. Зайдите к ней.
— Зайду обязательно! А вы, Ксения, куда, на работу?
— На работу. Пройдемтесь попутно? Да вот нынче чего-то рано схватилась я. Однако будет еще часа два до начала. Не спится. Вы теперь насовсем?
— Совсем. Хочу здесь устроиться на житье.
— Это правильно, — обрадованно сказала Ксения, — город наш очень хороший.
— Вы мне квартиру подыскать не поможете?
— Квартиру? — задумавшись, переспросила Ксения. — Конечно, у Алексея, как вернутся они, вам будет тесно. Двое стариков у него прибавилось, дети будут. — Она вопросительно посмотрела на меня: — Знаете?
Я наклонил голову.
— Ну, а вам нужна тишина. У меня разве посмотрите комнатку? Если понравится…
Ксения остановилась в нерешительности. И я понял, что она хочет вернуться домой и скорей показать свою комнату, но в то же время боится, не плохо ли в ней сейчас прибрано.
— Я вечером к вам зайду, — сказал я. — Вы где живете?
Ксения назвала улицу и номер дома. И тотчас же, выделывая в воздухе пальцем зигзаги, дополнительно объяснила:
— От Алексея пойдете — сначала направо, за угол, потом налево, потом опять направо, потом, аптеку когда пройдете, еще направо, вроде бы взапятки, тут в третьем доме с краю на левой руке я и живу. У меня вообще-то жиличка одна есть, — как бы извиняясь, добавила она, — только вы не бойтесь: совсем в отдельной комнате, вам не помешает.