Каменный мост
Шрифт:
– Ну, супер. Начинай с Барабанова.
– В базе есть пометка, что… или сам Барабанов, или его жена… наши люди. И если мы вызовем у нее подозрение – нас будут пробивать.
– Слушай, какая мне на хрен разница! Твое дело договориться о встрече! Кем хочешь представляйся. Для доверенности нужен один человек – племянник, сестра, внук, – можешь это сделать?!
Чухарев убрался обижаться и пахать; ничего хорошего, уже по имени – Нина Гедеоновна – все понятно!
– Александр Наумович, были у врача?
– В среду пойду. Кровь сдал и сходил на УЗИ.
– И что?
– Кровь не знаю, а на УЗИ… – Гольцман помолчал. – Долго так смотрел. Повернитесь на бок. На другой бок. Задержите дыхание. Результаты отдаст врачу. – И еще помолчал. – Но сказал:
– Провериться все равно надо. Гольцман поднялся, словно не слыша меня:
– Собираешься в третье июня?
– Какой у нас выход? Все молчат. Пойдем вместе.
3 июня (начало)
Все поступившие доносы утверждают – «среди бела дня», но Нина Уманская умерла июньским вечером, почти неотличимым по «белизне» от дня. Только что по Москве пустили двухэтажные троллейбусы с открытыми верхними площадками, и два маршрута катили по Большому Каменному мосту; троллейбусы и редкие прохожие – в сорок третьем году люди не прогуливались без производственной надобности в близости от Кремля, а лестницей к набережной, к Театру эстрады так вообще мало кто пользовался – место событий оказалось пустынным, только Дом правительства смотрел во все окна. Первое, что сочинили: девочке пустили разрывную в затылок, обыкновенная пуля досталась Шахурину – нет, пули одинаковые.
Трояновский: «Мы занимали две комнаты в 'Москве' . Третьего июня Нина забежала попрощаться, попрощалась и ушла. Днем зашел Константин Александрович, и как раз, чтобы его застать, позвонила Нина. Она предупредила, что задержится, 'не беспокойся' . Уманский позволил: „Ну, если мальчик тебя проводит, можешь погулять еще. Только не ходи одна“».
Владимир Аллилуев: «Я играл с ребятами во дворе и вдруг услышал два выстрела. Кинулись посмотреть, но тела уже увезли. Но тетя моя успела увидеть».
Леонид Реденс: «И я прибегал в тот день на лестницу, но увидел только пятна крови».
Барышенкова: «И я там была».
О л ь г а Т и м о ш е н к о: «По дороге из школы узнала: этот придурок застрелил себя и Нину».
Петр Бакулев: «Мне позвонила мама с работы: ты знаешь, что случилось? Вечером отец сказал: бесполезное дело, скорее всего скончается. Пуля прошла от виска до виска. Если выживет, то останется инвалидом».
Вадим Кожинов: «Я, как и многие, приносил цветы на лестницу…»
Некто (путается в показаниях): «Дело шло к весне, я в очередной раз направлялась к Уманским отнести письмо родителям (Константин Александрович получил назначение послом на Кубу и чуть ли не на следующий день должен был вылетать). На Большом Каменном мосту я встретила брата Уманского (кажется, он работал в радиокомитете). У него посинели губы, и сквозь них он бормотал непонятные слова. Что-то вроде 'не может быть… Тита… Костя… '. Нину в семье называли Тита. Следом бежала вдова Луначарского Розенель, тоже невменяема: 'Не ходите туда! Там красивая девушка на асфальте, но этого не может быть…
Здесь у меня провал памяти. Мне кажется, я своими глазами видела 'красивую девушку на асфальте' , ее рассыпавшиеся каштановые волосы. Но я думаю – это аффект».
Н е к т о-2: «В квартире совершенно безумный Костя. Рая, его жена, находилась в это время на даче, и Костя передал ей, что произошла автомобильная катастрофа, и внушал всем (люди подходили): не проговоритесь!»
Некто-3: «Раису Михайловну увели из дома, чтобы сменить обстановку, и доставили в номер к Трояновским в полной прострации. Она лежала на кровати неподвижно, как скатанный ковер. Вызванный врач попросил сына Трояновского от нее не отходить. Туда же пришла Полина Семеновна Молотова. Уманский заглянул проведать жену и быстро ушел посоветоваться с Шейниным. Вернулся со странной фразой на устах: 'Когда поговоришь с умным человеком – совсем другое дело". Возможно, он советовался: отменять вылет или остаться. Я не знаю, что могла означать эта фраза».
Н е к т о-4: «Когда
Н е кт о-5: «Он повторял Эренбургу: 'Ну почему я не послушался вашего совета?! ' А тот не мог понять: какого совета?»
Н е к т о-6: «Софья Мироновна пластом лежала на кровати. Она считала, что произошедшее – дело рук немецкой разведки. Шахурин казался совершенно спокойным и ходил по квартире. Шейнин как-то сказал в конце рабочего дня: Шахурина требует, чтобы дело признали политическим, а это всего лишь результаты плохого воспитания».
Все испугались – родители 175-й школы, «проклятой касты», как выразился император, сцепились на час-два-три локтями вокруг лестничной площадки, испачканной кровью и посыпанной песком, пока постовые еще звонили своим начальникам в райотделы, пока не подъехал НКВД, пока Берия или Абакумов не попросили своих «…этот вопрос поглубже»; придумать, как представить императору, чтоб спасти то, что еще можно спасти, чтоб земля не расползлась и не съела всех, кто рядом. Лев Шейнин, всего лишь умный, правильно понявший задачу инструмент, скальпель, повар, подъехал, когда ему уже сказали, что стряпать: безумная любовь, страсть, Иосиф Виссарионович, девку положил из «вальтера» наповал и себе – от виска до виска.
Они рассчитывали: у императора стрелялся сын, жена императора покончила с собой (и тоже из «вальтера») – они так приготовили, и император должен съесть, пойматься еще потому, что – дети; император и его близкие словно не знали, что делать с детьми, им не хотелось возни, в Москве насчитывали шестьсот подростков-бандитов, детский писатель Чуковский (в мае, трех недель не прошло) умолял старших «основать возможно больше трудовых колоний с суровым военным режимом» для школьников начальных классов, а то ведь необъяснимо почему растут ворье и убийцы; маршал Ворошилов, взволнованно прохаживаясь по кабинетному простору, описал императору, Молотову и Калинину, как девятилетний мальчик чуть не зарезал сына зампрокурора Москвы и вслух выразил волнующий всех вопрос: «Я не понимаю, почему этих мерзавцев не расстреливать?»; император своей рукой ужесточил постановление (готовил Вышинский, помянем, так сказать, юриста): расстреливать мерзавцев с двенадцати лет. Императора не могло удивить, что ученики лучшей школы стреляют друг в друга из пистолетов – дети! И еще (предполагали все) он должен повестись на любовь – любовь не признавал заслуживающей императорского внимания, «это для баб», но сталкивался с ней в самых неожиданных местах – трех месяцев не прошло, как вмазал десятикласснице дочери две размашистые пощечины за: «А я люблю его!», за нежное чувство, осторожно пробужденное и выращенное сорокалетним драматургом Каплером, решившим сходить за жар-птицей кратчайшим путем. Император вытребовал для чтения и оценки любовную переписку, и в страшном бессилии хоть что-то изменить, ведомом каждому отцу, человек, двигавший к жизни или в противоположную сторону… миллионы, с любовью – не мог ничего; роняя конверты с голубками и целовальным бредом, хрипел за помощью к единственной на свете, способной утешить: «Подумай, няня, до чего дошла! Идет такая война, а она занята…» – и мужицким словом! Дочери не мог простить – идет такая война, – но 3 июня (так они, заинтересованные, рассчитали) ему пришлось узнать: этим занята не только дочь его, придется смириться – смирись! – и он не стал бы вникать (тоже угадали), потому что, как верно написала расстрелянная за год (и сыну Джонику пришлось несладко) до 3 июня Мария Анисимовна Сванидзе, подруга императоровой жены, «для Иосифа было бы ударом знать все во всех подробностях…»; вот на что уповали: император не захочет знать все во всех подробностях, это под силу только тому, кто пишется с большой буквы: «Он устает, ему хочется дома уюта и покоя среди детей. И вдруг надоедать ему со всеми дрязгами детской…»