Каменный мост
Шрифт:
Похоронив императора, самый одаренный из его апостолов маршал Берия, узнавший про дело мальчиков 175-й школы всё, потянулся к власти, но 26 июня его арестовали и живо расстреляли за «покровительство агентам империалистических разведок», «капитулянтство и моральное разложение». Правда или нет, что расстреляли Берию по скорому и безумному суду или судили (как считают) двойника, а оригинал покрошили из крупнокалиберных пулеметов при штурме особняка на Кудринской, – но факт, что по «делу» маршала казнили еще двух следователей по делу «Четвертой империи» – Богдана Кобулова и Льва Емельяновича Володзиевского.
Уцелел и пожил подольше один – сын крестьянина Николай Степанович Сазыкин (или СО-зыкин, как кому нравится), его всего лишь лишили звания генерал-лейтенанта и после некоторого раздумья исключили из партии; он немного попреподавал соратникам и ушел зарабатывать пенсию в минсредмаш и умер в 1975
Темнеет рано, в половине четвертого дня словно начинается ночь, вползает серыми, мглистыми языками, хотя тепло обмануло почки сирени; я сразу потерял одну из своих радостей – субботу на барахолке, не сильно упираясь: потеряется все… Может, тебе не ехать? ты хочешь, чтобы я не ехала c тобой, милый? хочешь один? что-то случилось? (Пихнуть бы, от жары и щекотного приваливания чужого тела.) Нет, я просто… Таскаться под дождем… Замерзнешь. Барахолка – что там интересного. Таскаться по грязи. Мне все интересно, что тебе интересно, и подпрыгивала, и в ладоши: едем! – Ты, тварь, забыла, что тебе не восемнадцать лет. На пустыре у платформы Марк, на пересечении Московской кольцевой и железной дороги Савеловского направления, торговали пожилыми вещами сволочи, не зарабатывающие на аренду клочка блошиного рынка в Измайлове; по грязи мы беглым зигзагом обошли длинные прилавки с проигрывателями, иконами и самоварами и деревянными медведями – ничего: только осточертевшие морячки Ленинградского карбюраторного да «воин с мечом» с отломанным мечом из «Донского похода», что выпускал тульский «Арсенал»; начался дождь, и вихлястой тропинкой двинулись в заросли ивы, где забывался дождь, где продавали с земли, с целлофановых простыней, не спасая товар от дождя – нечего спасать… я не мог успокоиться, шел на поводке, подгоняемый чужой волей… Все больше мятая, покойницкая одежда, белье давно состарившихся детей, плошки, прищепки, занавесочные кольца, зеркальца, портсигары с бельевыми резинками, скрепляющими отсутствующие папиросы, и все, что можно сделать из пластмассы… Книги – «Все о бульдогах», «Водка и Сталин», ну да, или «Шестнадцать способов обходиться без туалетной бумаги», «Двухголовая женщина опять беременна»; я жадно озирался на голоса – «наличие цинка обуславливает ее, как латунное олово», Алена шла за мной след в след, оберегая черные блестящие сапожки, старалась чем-то восхищаться, присаживалась посмотреть, потрогать и показать мне, так, она заметила, делали другие, должно мне нравиться – и улыбалась; когда я вижу улыбающуюся мне женщину, становится тревожно на душе. Куда она дела ребенка? В детях создателям фильмов про желающих трахаться людей нет никакой нужды. Дети только мешаются. Дети раздражают.
– У тебя такой есть солдатик? Почему ты собираешь только железных?
Большая часть русского языка и абсолютно все объяснения вызывают у меня омерзение. Мы петлями, огибая лужи, обошли все, и я удивился: так быстро – и остановились у провала в бетонном заборе, сквозь него люди пробирались к платформе; здесь почему-то дежурил милиционер, и Алена обняла меня со счастливой, душистой легкостью – и мент посматривал на красивую нарядную девку – ничего. Долго ничего не бывает. Даже вечность проходит быстро. Ну что еще? Что мне остается? Буду любить кошек и сирень.
– Что завтра?
– Пойду на работу.
– В воскресенье? Хочешь, пойдем вместе?
– Пойду один.
– А кто еще работает по воскресеньям? Гольцман приходит?
– Успокойся. Секретарша не работает по воскресеньям.
– Я просто спросила. Что здесь такого? Что ты сразу злишься?
Все теперь быстрее, ничего не остается – только идти домой, дорогу до подъезда теперь ненавижу; меж киосков жареного мяса, на остановочной лавке спала избитая женщина, белокурый парик съехал, открывая седой солдатский чубчик.
– Как будем праздновать мой день рождения, а? – мяукала и все висла на мне. – Думай! Думай, что мне подарить, – и присасывалась, ни разу не забыла поскулить, будто всегда хочет, будто не терпится домой. – А как будем праздновать твой день рождения? Что бы ты хотел, ми-илый?
Что бы я хотел: у дома отдать ей сумку – ты поднимайся, а я дойду до угла и куплю черешни – больше никогда в жизни она его не видела.
Алена идет в ванную всегда последней, вроде: как хочешь, хочешь, сначала я? – но последней всегда она и моется, готовится два часа, включая и выключая воду; пузырьки, шорохи, прысканья, обитаемая тишина, лязг двери – и торжественно вступает, вонючая, как парфюмерный магазин, распустив
Отдай время ожиданию. Она отвалится, неслышно-слышно поплачет, искренне зевнет и засопит, а я останусь, страшась не так шевельнуться; взорваться, и – так ты не спишь?! я же говорила: сразу разбуди, если не засыпаешь! ну, иди ко мне, сейчас я тебя усыплю… мерзкий смех. Может, я не сплю потому, что душно? Открыть окно. Или – не тот бок? Переклониться – так всегда ее задеваешь, не обойти, всюду ее руки, ее куски, упустишь свой закуток, и она сразу подкатывается бревном, тяжелая, безглазая – только дети спят доверчиво. Ночь увеличивает звуки, урод снизу по пятницам рыдает и блюет в своей ванной и тварь какая-то его утешает, вскрикивает астматичка сверху; телевизоры, обрушения трубной воды; не часто и не поздно, когда я еще лежу один и только готовлюсь терпеть и ждать, девочка с этажа повыше, а может, не девочка, но весело топают каблуки, садится за клавишные и хвастает умением приехавшему погостить деду, выучив то, что поближе седым, выстукивает: лю-би-мы го-рад… мо-же-спать… спать-спа-кой…на…
Когда кончатся начищенные пастой зубы и слюнявые языки, слезы, демонстрации счастья и визгливые доказательства оргазма и она уснет, рядом остается человеческое тело. Когда женщина начинает жить в условиях неволи, она покрывается мхом и шерстью, она быстро утрачивает пол и превращается в кого-то, но живет очень долго при этом, существенно дольше мужчин.
Я пробовал подниматься и уползать на кухню читать «Семилетнюю войну» Н.Коробкова (1940 год, Госвоениздат Наркомата Обороны), опровергающую утверждения Шуленбурга, Прейсса, Гушбера, Оллеха, Штура, Газенкампа, Ранке, Шефера, Брюкнера, Фитцумфон-Экштедта, Онкена, Арнета, Вагнера, Германа, Раумера, Корфа, Дункера, Нодэ, Беера, Гейгеля, Шварца, Козера, Бернгарди, Дельбрюка, Меринга, Фольца, Гинце, Бернея и др., что русская армия елизаветинских времен представляла собой полуварварское войско с полускифскими методами войны, но буковки так все похожи друг на друга… Я разворачиваю карты боевых действий (Цорндорф, Фрейберг), когда-то я знал наизусть все полуострова на карте в пионерской комнате, все больше красного и розового, «социалистический выбор», барабан, труба, Сергей Лазо в паровозной топке, на кухню обязательно приходит она процедуру повторить; нельзя двигаться. Незаметно я привык представлять секретаршу, как-то незаметно получилось, хотя ничего странного нет, человеку надо подумать о ком-то перед сном, чтоб хоть немного звал завтрашний день, – какой секретарша придет завтра? Трудно прожить без «в кого-то влюбиться», уже не осталось ничего впереди, кроме смерти, вот и подбираешь с глиняного пола последнюю шелуху. Взял ее на работу Гольцман, я не сразу заметил в первое время, сидит девушка, худая спина, прямая, за компьютером, новый голос – вот она звонит мне: вы будете сегодня? Вы сегодня красивая. Спасибо. Она всегда молчала, если спрашивал не о работе, – Алена постаралась, не раз обрезавшись в кровь на всем, что обычно бывает со всеми, и девочке объяснив, если ты, конечно, не хочешь глотать сперму и вылететь отсюда с еще липкими губами.
В первое время. Ни разу – ни словом, ничем секретарша не давала ему понять, что хочет оказаться поближе, задержаться подольше, хотя должна была: если он захотел, значит, сразу должно сбываться.
Пальцы соприкоснулись раз или два, когда она приносила полную кофейную чашку.
В первое время, когда контора еще пуста, расспрашивал: кто ваши родители. Секретарша коротко отвечала, покусывая печенье. Они развелись, когда мне исполнилось… Ваша мама тоже красавица? Да, бегло кивнула секретарша.
Когда все думали, что нет на работе и не бегала вдоль проволоки Алена, оберегая добычу, из приемной доносился свободный и веселый голос незнакомой высокой девушки, словно захлебывающийся жизнью, – она становилась секретаршей только при нем.
Это началось в первое время, а во второе обманывал себя: пусть помогает следствию, у нее, кажется, способности, чтобы не признать: ты просто хочешь видеть ее почаще – теперь она приходила каждую ночь и слушала его и отвечала то, на что не смел надеяться, и они опускались на какие-то простыни, как в воду, – он словно шарил пальцами в темноте, и сейчас, когда человеку предстоит спать, а потом остаться без родителей и после пыток исчезнуть, ему казалось, что он хочет близости не с ее мохнатой слизью, не с ее ногами. Плечами. Тонким и бледным телом. Не просто воткнуть, а пожирающей, самоубийственной близости целиком – так давно не хотелось, невероятно, чем секретарша, девушка, трогает меня, человека с седыми волосами? Хочу ли, чтобы она оказалась доступной?