Каменный мост
Шрифт:
– Расскажи мне обо мне.
– Жила одна девочка, – меня словно включили. Немного и – сразу сваливать. – Родители научили ее главному: любить и прощать. И не зависеть от ветра. От дождя. От погоды, короче… оставаться. А она все время хотела жить у моря… Но никак не могла увидеть дорогу туда. И море никогда не видела. Море оставалось само по себе – она сама по себе. Жила, никому не открывалась. Вот так. И никто из тех, кто жил рядом, к морю не стремился. Даже не думал, что оно есть. Но девочка про море не забывала. Ей казалось: надо подождать и что-то изменится, ее заберут, – я помолчал, душа зевоту. – Жизнь ее сложилась непросто. Девочке пришлось быть сильной и очень много делать для слабых
– Саша, где же мне взять силы?!
Еще осталось постоять прижавшись, не видя, родить обязательные слова, пересчитать ступеньки и ткнуть черную кнопку, выпускающую с пищаньем из подъезда, и разорвать адрес и код над пастью ближайшей урны. И еще (ненавижу!)…
– Алло. Да. ДА!
– Извини, пожалуйста, я, наверное, разбудила. Александр Наумович не может до тебя дозвониться – он нашел телефон Фишера. Я подумала, может, это срочно…
– Это не срочно.
– Я не знала. У тебя все в порядке? Ты дома?
– Я же сказал: дома! Я сплю, я дома! Где мне еще быть?!
– Не злись, пожалуйста, – Алена тихонько захныкала. – Я так перепугалась, позвонила на городской – ты не берешь трубку. Я думала, что-то случилось. Может, тебе плохо…
– Я просто заснул. Я сплю. Все! Хорошо! – и затряс неотключающийся мобильник, как школьный колокольчик над ухом, клади трубку, тварь!!!
Она подождала, она уныло спросила:
– Почему ты не брал городской? Я так долго звонила. Ты не отключал сигнал? Давай я тебе перезвоню – проверим.
– Телефон отключили. Потеряли какую-то мою квитанцию. Уже третий день. Хватит меня проверять! Господи, как я устал от этого гестапо!
– Я так испугалась. Я даже позвонила на телефонную станцию, там проверили номер – он работает.
– Не знаю, что там у них работает. Гудка нет. Может, что-то в подъезде. Ты можешь успокоиться на сегодня?
– А кто тебе сказал, что потеряли квитанцию?
– Алена, все! Хватит! Я дома! Я один, я с тобой, я тебя не предаю, – я забился в щель меж гаражей, ржавые стены, подальше от шоссейного редкого рева, метельных завихрений. – Я дома. Успокойся. Дай мне поспать, у меня тяжелый день!
В трубке кончились слова и шорохи. Там, далеко, за подушками, шторами, балконными дверьми, прячась от ближних своих, кто-то тихонько рыдал, задирая слепое лицо к небу, перекусывая слезы, ударяясь плечами о стены, – я долго вслушивался, словно в канализационное бульканье, пока она не застонала, не забилась в припадочном бормотании.
– Алена. Милая. Ну, хватит – я дома. Я клянусь. Честное слово. Клянусь своим здоровьем, – она задыхалась, стоны, вдруг утробный вой!!! – Я дома. Успокойся… Хватит! Я один. Я… Клянусь здоровьем своих детей.
– Никогда так не говори, – быстро, насморочно откликнулась она сквозь сопли, ожив, разогнувшись. – Я тебя прошу.
– Ничем же другим тебя не прошибешь!!! Ты же вбила себе в голову, что я все время занят только одним!
– Лишь бы с тобой ничего не случилось. Как же я испуга-алась, – и она уже облегченно заплакала опять.
– Хватит, милая, хватит, ну, хватит…
Я ловил такси, провалился до щиколотки в лужу, и первая затормозившая машина окатила меня до пояса ледяной грязью. Я зачерпнул с крыши пирожок снега, я тер губы, я стирал чужое, жрал снег; хлюпая, вылез, прозевав свою арку, пропахал обочину и сел в сугроб – я сидел на дне стужи под воронами, готовясь разочаровать почуявшего поживу милиционера, спешившего с той стороны, и тер, стирал царапающимся снегом помаду,
– Прости. Теперь уже точно: в последний раз.
– Алло. Видишь, и телефон починили. Не зря ты на станцию зво…
– Я хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя. И больше, чем сейчас, любить тебя не смогу. Главное – знай – ты не один. Не думай о смерти. Зачем думать о том, что все равно будет. Я многое могу тебе простить. Мне кажется… я прощу тебя, даже если ты убьешь человека. Я не думала раньше, что так смогу. Только если разлюбишь – скажи мне сразу. Я люблю тебя.
Я нашел нужный файл: Уманский обожал дочку, только на Нине держалась его семейная жизнь, но «я знал, что есть в его жизни большое чувство, что в 1943 году он переживал терзания, описанные Чеховым в рассказе 'Дама с собачкой' .
И вот неожиданная развязка драмы».
Очень красивая брюнетка, плакавшая на Большом Каменном мосту над мертвой девочкой, но повторявшая почему-то: «Костя…». Сорок лет, трахал балерин и секретарш, «шармер большой», «фатоватый», от латинского fatuus – самодовольный, пошлый франт; хлыщ, щеголь… Вдруг узнал Большое Чувство. Пережил терзания. Страдал так, что пустотелый Эренбург употребил слово «драма». Уйти из семьи – а как же дочь? а как же любовь? Но ушел бы – и девочка осталась бы в Москве с брошенной матерью, и жила, я мог бы встретить ее в «Перекрестке» на Осеннем бульваре, с остатками былой… как принято говорить; но безымянная, красивая… оказалась не настолько необыкновенной, чтобы спасти, – девочку навсегда убили, любимый Костя остался в семье, а может, и не страдал, и трахал свою… планово, обыкновенно, и просто красовался перед Эренбургом для… и дама плакала на мосту оттого, что девочка мертва и препятствий больше нету, а все равно – она остается одна и разлюбить не сможет, плакала над собой: «Костя, Костя…»
– Александр Наумович, я хочу найти эту женщину.
– Доброй ночи. Хочешь сказать: найти ее могилу? Установить личность, предположительно любимую Уманским, шестьдесят один год назад? Давай порассуждаем: ты надеешься, что за тридцать шесть часов между убийством дочери и вылетом в Мексику наш клиент изыскал возможность между крематорием и аэродромом заехать к оставляемой любовнице и поделился с ней предположениями о личности убийцы? Или ты думаешь, убила она?
– Неважно. Хотя мотив у нее был. Мне кажется, она – ключ. Если мы сумеем ее выцарапать, все сцепится между собой и мы сможем выбраться. Почему вы не спите?
– Только Машу проводил. Наготовила мне еды. Убралась.
– Кто это Маша?
– Маша – наш секретарь. Знаешь, очень теплый, светлый человечек. Тебе надо быть помягче с ней.
– Хорошая жена вашему сыну.
– Я ему уже написал. Может, летом приедет. Она, правда, не хочет замуж. Как прошла встреча с нашим другом?
– Наш друг всего боится. Нам не дадут дело, но это мы знали и без него. Он пытался подсказать что-то важное. Два момента. И оба я не особенно понял. Он ведь не может по-людски говорить. Он говорит на их собачьем языке! Первое: дело открыто в июле и закрыто в октябре. Но это же хренотень: убили 3 июня. Почему возбудили дело через месяц? И зачем ясное самоубийство и убийство на почве любви расследовать четыре месяца и выносить приговор военной коллегией? Кому приговор? Оба мертвы. Какой?