Каменный пояс, 1974

Рябинин Борис Степанович

И он поднял топор.

Лаптев был уверен: Саночкин не ударит его топором, не решится, но очень уж распаляется и крепко пьян, трудно сказать, что будет через две-три минуты.

— Убери! — сказал Лаптев.

Лезвие синевато поблескивало, на середине его глубокие вмятины, похоже,

когда-то этим топором рубили гвозди или толстую проволоку. Не просто держать на весу топор, а пьяному — особенно.

— Ах ты!.. — Он грязно обругал Лаптева. Топор дернулся и опустился к плечу Саночкина; чтобы ударить, Митька должен был снова поднять топор и замахнуться, но ему уже не хотелось угрожать, грязная ругань удовлетворила его, как бы приподняла в собственных глазах, и, довольный собою, смачно плюнул на ботинки директора.

Все это взбесило Лаптева, и он, скрипнув зубами, уже, не сдерживая себя, ударил Саночкина в шею. Знал, что удар в шею болезнен, и, ударив, подумал со страхом: «Что я делаю?!» Митька попятился и полетел, сбив бачок с водой. Как это часто бывает при необычных обстоятельствах, у Лаптева мелькнула посторонняя, пустяковая мысль: «Ставят бачок черт знает куда — на самое бойкое место».

Дело на том не кончилось; Митька орал, плевался, пинал бачок и табуретку и, пытаясь подняться, снова схватил топор, глядя уже совсем зверски. Лаптев, вытянув из Митькиных брюк ремень, связал буяну руки, грубо толкнул его к стене, с первых секунд почувствовав, что Саночкин жидковат, слабосильный, хотя и верткий.

Однако скандал с Саночкиным страшно огорчил Лаптева, он был недоволен собой, понимал, что вел себя дурно, неумно и только усложнил, запутал все. Другой бы на месте Лаптева позвал милиционера, а позднее — пригласил следователей и представил дело так, будто Митька и впрямь хотел пустить топор в ход.

Иван Ефимович ругал и оправдывал себя: что можно было сделать, — убежать? Как бы он тогда выглядел в глазах Саночкина: у хулиганья свое мерило, они распоясываются, когда видят, что кто-то боится их, убегает. Да, но ему, Лаптеву, захотелось именно самому укротить буяна, он помнит это. Помнит те секунды. Нехорошо! А почему нехорошо?

Отдать Митьку под суд? Нет, такая мысль у Лаптева не возникала, и если б кто-то предложил ему сделать это, он удивился бы: ни к чему! Однако надо было какие-то меры все же принять. Лаптев рассказал обо всем Весне, и они решили вызвать Саночкина к концу рабочего дня. Но тот появился без вызова утром, постаревший и сильно прихрамывающий, видимо, крепко вчера ударился о бачок. Рядом шагала женка, маленькая, сердитая, бросавшая на Митьку злобные взгляды. Оба конфузились, не зная, куда деть руки; Митька морщился и отводил глаза.

Люди как-то не принимали всерьез Саночкина, он у них авторитетом не пользовался. Говорили о нем: «А, это тот — забулдыга…» и при встрече цедили: «Как живешь, Митька?» Нельзя сказать, что это не обижало Митьку. Только дурашливых ребятишек звали так — Витька, Васька, Петька, а из взрослых один он такой — Митька.

Напоит, накормит компанию, Саночкин не жаден, и все одно: «Давай, Митька…», а друг другу: «Ты че не пьешь, Степан Иваныч?», «Я хочу с тобой поговорить Петро».

Не раз себя спрашивал, почему все принимают его не то за шалопая-парнишку,

не то за дурака, и приходил к неутешительному выводу: как-то не так ведет он себя; трезвый — еще ничего, а как напьется, колобродит, сквернословит, придирается к людям, лезет в драку. Худо, худо! Давал себе слово не пить, употреблял одно молоко, старался быть солидным, таким, как Птицын, Утюмов или Лаптев, надевал галстук и модные штиблеты, а потом опять срывался. Когда напивался, обиды, большие и маленькие, ворочались в его голове и распирали мозг.

Вчера в контору он зашел случайно; надо было в лес сходить, две жердочки срубить — Саночкин, даже будучи пьяным, что-нибудь да делал: или колобродил, или возился по хозяйству, но, увидев через окошко директора, сидящего в кабинете, решил поговорить с ним «обо всем и вообще…».

Проснулся сегодня, и волосы дыбом: мать моя, тюремная-то решетка квадратная прямо перед глазами мельтешит, топором хотел директора зарубить. Положим, никогда бы не зарубил, не таков он, Митька, да откуда людям-то знать?

— Иван Ефимович, простите, если можете. Век буду помнить.

— Не такой уж он плохой, Митька, — добавила женщина. — Ей-богу, он не такой плохой!

Лаптев не жалел о времени, а его ушло часа полтора…

Опять, как было когда-то зимой, подумал: знакомая у Митьки фамилия, в ней есть что-то такое, что кажется Лаптеву приятным, основательным.

Странное восприятие, весьма странное. Нет, эта фамилия ему где-то встречалась.

Мелочи, мелочи!.. В дни уборки они обрушивались на него лавиной.

Позвонили из райисполкома:

— Сколько вам послать горожан на уборочную? Так, исходя из реальных возможностей…

— Нам горожан не надо, — ответил Лаптев.

— То есть, как не надо? Совсем не надо?

— Пришлите грузовики с шоферами и больше никого и ничего не надо.

— Хотите все сделать вовремя своими силами?

Лаптев сказал намеренно многозначительно:

— Надо привыкать все делать самим. Мы не можем пойти на такие большие расходы, которые приносят нам горожане.

— А вы не подсчитывали, какие будут убытки от погибшего хлеба?

— В таких подсчетах надобности не будет. Хлеб гноить мы не собираемся. Повторяю, горожан нам не надо, мы просим прислать только шоферов с грузовиками.

Совхоз переживал нелегкие дни. Трудности были не только из-за того, что все лето лили спорые густые дожди, нагнетающие тоску и страшно мешающие уборке, что в Новоселово работали новые люди (а новички, как известно, всегда сталкиваются с какими-то трудностями). Здесь было много, пожалуй, слишком много перемен, перестроек, взялись сразу за все, а необъятное не обнимешь.

Но Лаптев потом упрекал себя лишь за одно: не надо было нынче отказываться от горожан, взять хотя бы половину того, что предлагали, ну пусть треть, а полностью отказаться в следующем году. Тогда бы все прошло глаже, легче.

Поторопился. Штаб — директор и главные специалисты — были готовы к новому порядку, а отдельные фермы — нет.

В те дни администратор Лаптев был против теоретика Лаптева: совсем не желая того, Иван Ефимович начинал скатываться к старому, утюмовскому стилю работы. Это почувствовалось еще до уборочной. Выступление его на экономическом совещании напоминало накачку: