Каменный пояс, 1975
Шрифт:
Целинной пахоты размах,
И сквозняки крутой эпохи
В его гудели тамбурах.
Да вот, как видно, вышел порох —
Закончен путь у тупика...
Глазок зеленый светофора
Его манит издалека.
И нестерпимо одиноко
Вагону старому, когда
Вновь золотым пунктиром окон
В ночи мелькают поезда.
МЕДВЕДИЦА
В глазах кедрач кружил
и небо плыло,
Вздымались круто впалые бока,
И кровь текла...
Но, напрягая силы,
Она
К горячей ране
прикипали листья,
И каждый шаг вперед был все трудней.
Но, видно, в звере сила материнства
Была превыше смерти и сильней.
И лишь когда улегся шум погони,
Втянув ноздрями ветер низовой,
В расслабленные лапы, как в ладони,
Она уткнулась тяжкой головой.
Лес бормотал извечное спросонок,
Катилось запоздалое «ку-ку»...
Лохматый несмышленый медвежонок,
Урча, припал к остывшему соску.
ИВАН ЯГАН
ЗНОЙ
Зной молчалив, недвижен и безбрежен.
Ни марева, ни тучки на пути.
И далеко упрятана надежда,
Куда корням уже не дорасти.
Земля горит, черна и безъязыка,
Озера высыхают, как глаза.
Зной неприступен. И ломает пики
Откуда-то пришедшая гроза.
Спрессован зной.
Он властвует надменно.
И сквозь него почти что наугад,
Наискосок в сухие копны сена
Молнии отчаянно летят.
Но нет огня.
Предпламеньем дрожащим
Напряжены и воздух, и колки,
Готовы вспыхнуть высохшие чащи
От прикосновения руки.
Но... ни вздохнуть, ни шевельнуть рукою.
И только мысль в тебе еще жива,
И только пересохшею травою
Еще шуршат какие-то слова.
ПРОБЛЕМЫ, ПОИСКИ, ОТКРЫТИЯ
КИРИЛЛ ШИШОВ
ЭТОТ ГОРОД, ЗНАКОМЫЙ ДО КАМНЯ...
Позволь мне, архитектура,
Подняться ввысь по воздушным ступеням,
Обгладывая палочкой каменные рисунки,
Скрести твои недра, пока не найду человека.
Рис. О. Никитенко
Мы живем в городах подолгу.
Город привычен нам и оттого незаметен, как незаметна мать, и медленное течение времени мешает нам заметить новые морщинки возле ее глаз.
Я люблю свой город за невидимую особость, вкрапленную в пласты привычного. Может, от того, что я строитель, я вижу вкрапления эти в строительных материалах, издалека тянущих нить истории. Так, видимо, биолог видит происхождение птиц по перу, а историк узнает эпоху по рисунку на камне.
Камень
Есть
Есть в городе, теперь уже почти в центре, трехсотлетний бор. Корабельные бронзовые сосны тянут свои вершины к каленому мартеновским жаром небу. Жесткие ветки прогибаются под пуховиками апрельского и даже майского снега. А из-под земли вырастают черные корни. Слишком мало они проникли вглубь за три века. Слишком неравна была эта борьба — живого теплого корня и холодного камня. Там, под сосновым бором, — гранит, древнее тело земли...
Только человек мог в него проникнуть. Я стою над вертикалью каменоломни, над крутым сколом словно полированного камня. Недвижна вода. В зеленоватой глубине ее видны кремнистое дно, пирамиды, плиты, на которых играют тени облаков. И чудятся мне руки каменоломщика — изъеденные царапинами и порезами, обмотанные тряпками от ударов, пахнущие щелочью и потом.
Я представляю закушенные от напряжения треснувшие губы моего предка, бичеву, охватившую взмокшие и пыльные волосы, мускулы, бугрящиеся под почернелой от солнца кожей. Он ищет волосяную трещину в камне, остаток зоны реликтового перепада температур магмы, некогда переплавившей этот панцирь земли. И медленно, вбивая клин за клином тяжелым молотом из пудлингового (не мартеновского!) железа, он расшатывает спайку гранита, рвет мельчайшие и оттого крепчайшие связи кристаллов.
Города остаются в камне. Сметливые лютеране-голландцы освоили глазурованный кирпич, хетты довольствовались высушенной на солнце глиной. Уральцы, прокопченные пожарами деревянных изб, вгрызались в гранит. И памятниками не прижимистым владельцам каменных лабазов, а безвестным камнеломам и камнетесам стоят сейчас в городе редкие здания из дикого, как сейчас говорят, камня.
Я прохожу по городу, как по живой истории камня. Вот уцелел на полгода — не больше (до утверждения сметы девятиэтажного колосса) старинный амбар с чугунными решетками на окнах и угластыми бутовыми глыбами. Вот осел в землю грубо тесанный лабаз керосиновой лавки — ныне магазин скобяных товаров. В сырой мрак полузасыпанного пустого подвала ведут замшелые ступени, а плитой перекрытия над крутым входом служит полутораметровая пластина гнейса.
Возле оперного театра стоит мой любимый комплекс из трех домов. Двухэтажные прямоугольные здания, удивительно мощно звучащие в лучах вечернего солнца. И стоят они так, что попадают на них только вечерние пятичасовые лучи, косо кладущие свои длинные тени на прошивные ровные швы, на крупнорустованную поверхность камня, на изогнутые арки надоконных проемов с крупными призмами замковых клиньев. Что было в этих домах раньше, на былой Тверской улице? Модный галантерейный салон или рыбная лавка, куда прямо из Иртыша привозили семгу, а с Яика — осетров? Не знаю, но всегда удивляюсь мастерству людей, сотворивших над входом в каменное могучее здание тончайший чугунный козырек с нехитрым и музыкальным узором. Не было тогда другой сварки, кроме кузнечной, и потому железными петлями скреплены завитки, и скромностью своей достойно соперничают они с именитым трехскульптурным зданием оперы.