Каменный пояс, 1978
Шрифт:
— Ну и хорошо, что тянет Кузин лямку, — как бы очнулся Сергей.
— Не так хорошо, как плохо, — поправил Журавлев. — Все больше в одиночку везет. Посторонись, дескать, ходу дай! Елки зеленые! За доброе Захару сто раз спасибо сказано. Только застрял он со своим возом, на месте топчется, а никого не подпускает. Этот ему не советчик, другой не указчик… Застрял, елки зеленые! Вот и охота ему в любой малости первым быть. На виду. Это ведь такая зараза! Она и крепкому человеку в нутро заберется, попробуй тогда, выживи ее. Обидно мне за Захара и жалко его.
— Жалость
— Мой грех… А как быть, если слов не хватает? Поясни.
— Трудно сказать.
— То-то и оно, елки зеленые! Других судить легко, себя — большую силу надо иметь.
— Знаю, — соглашается Сергей. — Только где взять эту силу?
— У себя же…
Так они сидели и говорили. Старый тракторист и молодой агроном и молодой же партийный секретарь. Один — повидавший жизнь и вкусивший всего, что уготовлено было его поколению, другой — только начавший свою дорогу…
Мимо окон с галдением прошла журавлевская бригада — Федор, Сашка, Антон, Виктор, Пашка, Валерка — и остановились у ворот. Иван Михайлович прислушался к говору, но понял только, что все нападают на Антона, а тот едва успевает огрызаться. Потом стихли. Федор открыл калитку, медленно и топотко прошел до крыльца, постоял там.
— Что невеселый такой? — встретил его Журавлев.
— Да так, — Федор переминается с ноги на ногу, вздыхает. — В общем, ребята послали сказать, что дураки мы большие.
— Вот-те раз! — не понял Журавлев или только сделал такой вид. Сергей заметил, как облегченно расправил Иван Михайлович плечи, будто свалил с них тяжесть. Глаза его заблестели.
— В общем, — продолжил Федор, — глупостей много мы нынче натворили. Особенно Антон. С ним я еще поговорю.
— Только без этого, — Журавлев понял мысли Федора. — Кулаками не заставишь землю любить.
— А чего он… Тут ему плохо, в Сибирь захотелось.
— Жизнь там хороша, где человек живет, — Иван Михайлович подскочил к Федору, ухватил за плечо, тряхнул. — Ну-ка все мы уйдем из деревни. Хлеб-то кто растить будет, а? Хлеб-то, елки зеленые, чьими руками подымется? Кто силу хлебу даст?
— Мы все понимаем, — соглашается Федор. — Да не все делается по понятию.
— Сказанул, елки зеленые! Покличь-ка ребят. Нет, постой! Пошли лучше на улицу. В избе разговор на собрание похож будет, а там сподручнее.
Иван Михайлович накинул пиджак и сказал Сергею:
— Пошли, секретарь. Не лишним будешь…
Вечерние страдания
Вечера во всех деревнях одинаковы. Днем на улице, особенно в страдную пору, шаром покати, каждый при неотложном деле. К вечеру же гам и суета. Пылят и ревут машины, сбегаясь с разных сторон в деревню, потом стадо улицей пройдет, потом разом вспыхнут в окнах огни и скоро же погаснут за недосугом вечеровать. Только молодежи неймется. Какой бы тяжести ни была дневная работа, а все одно чуть не до зари гуляют.
Разговор на разные темы, начатый Журавлевым, в этот вечер продолжился
Иван Михайлович никого и никак не упрекнул, будто ничего существенного не произошло в Заячьем логу. Ни с того, ни с сего принялся вдруг рассказывать, как жилось-работалось трактористам-малолеткам в долгие военные лета и зимы. Как изводила проклятая и частая перетяжка подшипников у «колесника», как артелью дергали веревку, чтобы завести мотор, как каждый выращенный колос приравнивался к патрону… А ранней весной сорок третьего года подошел Журавлеву черед собирать дорожную котомку. Захлебным воем проводила деревня почти что последних недоспелых еще мужичков, а к июлю был готов новоявленный солдат к смертному бою и принял его у суходольной речушки в Курской стороне…
Рассказав все это, Журавлев поднялся и ушел, оставив ребят думать, сопоставлять и делать выводы. Они посидели под журавлевскими березками и молча разошлись, каждый поняв звеньевого по-своему. Антон решил, что вся эта давнишняя история адресована лично ему, и Журавлев совсем не случайно много раз упоминал о бескорыстии тех военных трактористов. Дома Антон из-за пустяка поцапался с отцом, накричал на мать и убежал с гитарой-семистрункой под старые стены клуба. Теперь вот сидит и — брень-брень-брень.
— Сыграл бы что путное, — просит Федор.
— Русскую народную? На полверсты куплет? Старо это, Федя. Нынче скорость миром командует, один ты — замедленного действия.
— Да пошел ты! — лениво ворчит Федор.
— Лучше сам иди. Сел бы под свой портретик — красиво будет и от меня подальше… А что, братцы? — оживился Антон. — Не употребить ли чего, а? Помянем премию, царствие ей небесное… Нет, чуяло мое сердце, что намаюсь я в этом звене! Ничего, братцы мои, путного не получилось и не получится. Игра придумана хорошая, да игроки не те попались. Ты, Андрюха, не косороться. Батя твой решил характер показать, а люди страдают.
— Это кто ж такой страдатель? — насмешливо спросил Сашка.
В принципе он тоже не против получить шальную денежку, но его насторожило поведение Журавлева в поле. За просто так, прихоти ради, догадывается Сашка, Иван Михайлович не стал бы кидаться на председателя.
— Если конкретно, то я страдаю, — уточнил Антон. — Мне на дорогу деньги нужны. Если раздумал ехать, так и скажи и не морочь мне голову. Один не заблужусь. Бестолочи вы! Фигуры из себя строите, а как Кузин сказал, так оно и будет, хоть вы на луну запрыгните. Нет, узнает кто — со смеху помрет! Им деньги протягивают, а они нос воротят. Гордые ужасно, совестливые!