Каменный пояс, 1978
Шрифт:
Когда кончилось собрание и люди разошлись по домам, Наташа снова остановилась у доски Почета. Она решила снять свой портрет и этим поставить последнюю точку в затяжной истории с молодежной бригадой. Но услышала за спиной:
— Зачем доску Почета ломаем?
Это Антон явился на пятачок как всегда с гитарой.
— Маяк выключаю…
— А ревешь зачем?.. На фоне небывалого подъема сельского хозяйства, когда мы все, как один, находятся отдельные люди, сознательность которых…
— О чем это
— Речь Кузина пересказываю… А если серьезно, Натаха, то на кой черт ты полезла выступать? Ты что, правда, уйдешь с фермы или это был треп под настроение?
— Уйду…
— Куда, если не секрет?
— Все равно! — в голосе Наташи послышалось отцово бесшабашно-отчаянное упрямство.
— Слушай, Натаха, — заволновался Антон. — Может, того… В Сибирь вместе махнем?
— С тобой, что ли? — Наташа усмехнулась.
— А что? Я такой… Ну их всех, пускай сами тут разбираются, кто кому должен.
— Глупый ты, Антошка. Пошла я.
— Так и я пошел! — обрадовался Антон. — Нам же по дороге…
Ветер качает и качает фонарь у клуба. Деревне полагалось бы спать уже, но она тихо бурлит. Не спится и Кузину. Уже лег, но проворочался с час, поднялся, оделся, вышел на улицу.
Он обижен на Волошина. За резкое в его адрес выступление, за злую иронию, за оправдание Журавлева. После собрания Волошин не поговорил наедине, хотя и было о чем, а сразу ушел с агрономом. О чем они теперь толкуют, какие оценки дают ему и какие планы составляют? Или все иначе? Волошин внушает молодому секретарю, что надо поддерживать авторитет председателя…
Сегодня Кузину стало по-настоящему обидно за себя, да и за все: постоянную нервотрепку, круговерть забот, частые попреки и редкую похвалу. Впрочем, и та адресуется не ему лично, а всему колхозу. Светлым праздником за последние годы был только один месяц. По секрету ему сказали, что есть намерение выдвинуть его. Но после месячного сладко-томительного ожидания где-то что-то не сработало, и начальником управления сельского хозяйства взяли молодого председателя соседнего колхоза… Из темноты неожиданно окликнул Кузина Козелков.
— Я с ног сбился, вас искавши, — торопливо заговорил Григорий. — Туда-сюда… Нет председателя, пропал… Это же, откровенно выражаясь… Не в ту позицию, Захар Петрович, вы встали. Надо было на Волошина поглядывать и корректировку делать. Да на успехи нажимать и каяться…
— Уйди, Гришка, без тебя тошно, — попросил Кузин.
— А куда я пойду? Кто меня ждет?
— Не знаю… Слышал, что на собрании говорили? Гнать тебя из конторы как бесполезную единицу.
— Опять в клуб, старух в хор собирать?
— Можно и к Журавлеву. Это ему как раз будет — воспитывать… Ладно, Гришка, ступай, дай одному побыть. Гул какой-то у меня в голове.
— Захар
— Ступай! Найду тебе работу.
— Я же верой и правдой… В лепешку, если что…
— Сгинь! — закричал Кузин.
Оставшись один, он с болью подумал, что вон какая большая деревня Журавли, а нет для него хорошего друга-советчика. Раньше был Иван. Стучись к нему в ночь-полночь…
Кузин торопливо пошел в тот край деревни, где живет Журавлев. Зачем, этого он еще не знал…
Уняв сердце от быстрой ходьбы, Захар Петрович негромко постучал в раму. И тут же, будто его ждали, к стеклу припал Иван.
— Ты, Захар? — донесся его глухой голос.
— Я… Выйди, Иван, посидим…
Иван Михайлович вышел, на ходу застегивая рубаху. Сел на скамейку подле Кузина, привычно достал папиросы.
— Волошин уехал, не знаешь? — спросил Захар Петрович.
— Да, уехал… Сергей тут забегал, розовый, как из бани. Пропарил его Николай Мефодьевич, дал жару, елки зеленые!
— Доволен ты, как вижу, — заметил Кузин. — Строг Захар, сам не спит, другим не велит. Бей его под дых за это, мешай с грязью!
— Я-то думал, дошло до тебя, — покачал головой Журавлев. — Вон какую боль люди выплеснули сегодня… Твоего никто не отнимает, только обидно, что другим ты стал. Только и дело, что кулаком в грудь себя бьешь: я сделал, я внедрил, я подхватил… Мы, выходит, в стороне стоим и смотрим, как ты пуп надрываешь. Так, елки зеленые, или не так?
— У тебя, Иван, одни крайности.
— Ты человека перестал замечать, — жестко отрезал Журавлев. — Вот тебе самая крайняя крайность. Дальше некуда.
— А это не помнишь, — чуть не шепотом спрашивает Захар Петрович, — как Кузин все на лету подхватывал? Где-то еще разговор, а я уже внедряю, в газетах про нас пишут, за опытом народ едет. Забыл? Кто дочь твою на такую вершину поднял?
— За Наталью на тебе особая вина. На всю жизнь девчонке метку оставил. А что касается звона, то другие давно от него опомнились, а ты все на колокольне сидишь.
— Вот ты как заговорил! — протянул Кузин.
— Да, так! Иначе не могу… Один раз ты уже предлагал из партии меня исключить. Искривление линии обнаружил… Я-то прямо иду, а ты… Звонарь ты, Захар!
Пашкин дом
Весна незаметно переходила в лето. День стал жарок и долог. Быстро загустела зелень на полях, но столь же скоро и сникла без дождя. Объезжая через день Мокрый угол, Иван Михайлович тяжело вздыхал, глядя на квелые всходы. В деревню возвращался угрюмый и злой. Ребята тоже без настроения и охоты копаются у комбайнов. Вечерами они то один, то другой наведываются на свои поля.