Каменный венок
Шрифт:
Опять он копает, возится, ругается сквозь зубы, шепотом:
– Сатана, и гвоздь откуда-то!.. Никак ведь не протиснешься!
Это я все слышу и думаю: а вдруг я это лежу таким подлецом, не помогаю товарищу, а он надрывается, стремится вырваться? Нет у меня сил все лежать да прислушиваться.
Я приподнялся и кое-как пополз, пока прямо в него не ткнулся, и он вкладывает мне в руку обломок косы, и я рукой ощупываю подкопанный лаз, соображаю, откуда лучше копнуть. Силы у меня в руках совсем мало, но я напрягаюсь, выгребаю землю.
– Потише
– А я не вижу ничего. Я, кажись, ослеп начисто.
– Неужто совсем? Ну и ну!.. Как же ты со мной пойдешь?
– Куда мне идти? Никуда не уйду. Это я тебе копал, иди сам, - и отодвигаюсь, даю ему место и слышу, как он протискивается толчками, с усилием, и никак не пролезет мимо меня в этот подкопанный лаз, и уже сапогами по земле скребет, отталкивается, и я ему плечо подставляю для упора - и чувствую, весь он ушел наружу. Ухо мне ободрал каблуком, а я лежу затаив дыхание и жду - уйдет ли, нет ли? Каждая минута проходит, и мне на сердце за него все легче, уже отполз, наверное... а может, до ограды добрался, и так я за него радуюсь: ох, думаю, он, может, уже в огородах! И вдруг он снаружи опять ко мне в сарай головой просунулся: "Вылезай! шипит.
– Вылезай, я тебя выведу. За руку поведу, вылезай живей, может, и уйдем!"
Вот какой парень, обратно за мной возвратился, за слепым.
Вытиснулся я, куда - сам не знаю. Слышу: вставай! Я поднялся кое-как на ноги - ничего, оказывается, стою. И он хватает меня сейчас же за руку и тащит. То он шепнет, и мы к стенке прижмемся, замрем, дышать боимся, то он меня толкнет, и мы ничком на землю повалимся, а то побежим вслепую, споткнемся да о разгона сами попадаем. И наконец я чувствую на ощупь, земля рыхлая и пахнет ботвой картофельной, укропом, - значит, мы на огородах, до огородов добрались.
Перешли речонку какую-то вброд, держась рука за руку, и по ровному полю шли долго, сворачивали туда-сюда, мелкие елочки стали ветками цепляться. И вот он идет все тише и останавливается совсем: кажется, говорит, пришли... стой, а то как бы свои не пристрелили. Ночной птичкой подает условный сигнал - плачевным птичьим голоском посвистывает протяжно и тоненько. И мы стоим, ждем, ждем...
И наконец отвечает такая же птичка издали.
Мой спаситель дут перевел, будто из-под воды вынырнул.
– Фф-у... Наши. Теперь все в норме... Это уж партизаны, точно.
– И правда, шуршат шаги по траве, трещат по сухим веточкам.
– Кто такие?
– спрашивают издали чисто по-русски.
– Свои, свои!
– Что за свои! Пароль давай.
– Таганка!
Слышу, подходят ближе.
– Да это Митька Телягин, никак? Удрал?.. Ну... ну, молодец, а с собой кого привел?
– Летчик, наш, он, понимаешь, сейчас слепой вроде.
– А тебе кто сказал, что летчик?
– Тьфу ты... Самолет давеча в лес врезался, не видали, что ли?
– А ты, значит, его вытащил и к нам привел? А нам причудилось, будто того немцы тащили.
–
– Видали мы и слепых, и косых. Расшифровывали!.. А ты, дурень, в лес ведешь за руку, а кого - не знаешь! За это знаешь что полагается?
– Да, братцы, свой же парень, что вы... Ну, сразу же можно определить.
– Что он сам-то молчит? По-русски плохо выучился? Ты погоди за него разглагольствовать... Ну-ка, летчик-пулеметчик, кто ты такой есть? Только не крути кривду, разом давай. У нас время на учете!
– Он все верно сказал, - отвечаю.
– Проверим. Как звать?
– Тверской.
– Ну, дальше, какой части, как командира фамилия, мы проверим, не беспокойся.
Голос басистый, злой, властный. А с чего ему добрым быть - партизаны. Они живут кругом карателями окружены, я все радостно усмехаюсь и отвечаю ему терпеливо, мне даже его злоба приятна - таким, думаю, тут им и надо быть, таких голыми руками не возьмут! Они переругиваются с моим товарищем, тот меня защищает, а мне их обоих обнять хочется - свои же, свои, это понять надо, и язык такой хороший, хотя и со всякой руганью, да это-то наплевать.
Однако болтать я с ними не стал, говорю, чтоб вели к командиру ихнему, там поговорим, а не тут, на лесной опушке.
Они сперва поспорили, потом зашептались, ладно, говорят, пошли, опять дают мне руку, идем, вправо, влево сворачиваем, в самую чащобу, в глубь леса меня уводят и уже идут не таясь, - значит, тут они полные хозяева. По дощатому мосточку через ручеек или речонку переходим, и привели. Мне слышно: кругом люди стоят, один шевельнулся, другой кашлянул в кулак, на меня уставились, наверное, и я представляю себе - тут какая-то лесная поляна, землянки, значит.
Руку мою бросили, и я стою и жду, когда позовут командира и я ему все четко объясню.
Стою, будто на какой-то вышке, очень высокой, с закрытыми глазами, и дощечка подо мной узенькая, и меня уже пошатывать начинает, и именно тут слышу звук, ужаснее какого для меня в то время и быть не могло: заскрипела калитка, отворилась, заскрипела, пристукнула, затворилась, и звук этот я ни с чем не спутаю: я его будто целый год слыхал, пока валялся в сарае на соломе. На всю жизнь запомнил. Привели меня в аккурат в тот двор, откуда вывели! Кругом, значит, поводили и обратно привели.
– Ну вот, браток, - говорит мне мой сволочь-спаситель, - ты на месте. Требовал командира - командир отряда перед тобой! Отвечай...
И тут от этой невыносимой подлости я сошел с ума: кинулся прямо на этот голос, схватил кого-то и стал рвать его и душить, меня бьют, а я всех рву, вслепую, кого могу достать. Безусловно, я тогда был бешеный, потому что был же я очень ослабевший, и все это вслепую, а они-то видят, куда бить, но все равно получилась свалка - меня кто-то сапогом, а я в ногу вцепился и его к себе рву, и тот весь на меня рушится, и они никак меня из-под него не могут окончательно достать, удивительно даже, сколько возились.