Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
— Наверно, ваше милосердие, Катишь, мне попросту недоступно. Но давайте перейдём к нынешнему году. Императрица прибыла в Гатчину уже 31 июля. Одна, если не считать нескольких сопровождавших её придворных дам.
— Среди которых Лопухиной уже не было?
— Да, император сдержал своё слово. Отъезд состоялся сразу после погребения маленькой великой княжны Марии Александровны. В Гатчине собрались наследник с супругой, великая княжна Мария Павловна, старшая из оставшихся дочерей, и великая княгиня Анна Фёдоровна. Император занимался манёврами вблизи Приората. Парадные комнаты дворца вообще не открывались и представляли картину полного запустения.
— А Лопухина?
— Вы хотите сказать — княгиня Гагарина? Её свадьба состоялась зимой. В дворцовой жизни она участия не принимала. Статс-дама в 23 года, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины 1 класса и ордена Св. Иоанна Иерусалимского Большого креста, княгиня была вполне удовлетворена результатами своих усилий и если о чём-то и заботилась, то только о получении мужем дипломатической должности в одной из европейских стран, на что, впрочем, император пока не даёт согласия.
— Его состояние оставляет желать лучшего. Мне знакомы подробности — они не могут не огорчать.
— Знакомы? Откуда?
— Из писем императрицы. Они немногословны, но приходят достаточно часто. Взгляните, князь, в них нет ничего секретного: «Что касается нашего образа жизни, он далеко не весёлый, потому что наш дорогой мэтр совсем не имеет этого веселья. У него совсем нет и обычной живости. Он несёт в своей душе такую глубину печали, которая изводит его, лишает аппетита, и он не ест так, как ел когда-то, улыбка почти не трогает его губ. Я не могу не замечать этого, и моё сердце сжимается от этого вида... Я не знаю, дорогая Нелидофф, откуда это идёт, но мне кажется, всё погружено вокруг в печаль — может быть, не хватает солнца, чтобы рассеять это состояние...»
— Почти эпитафия, которую я могу завершить рассказом об отъезде императорской четы из Гатчины. Они оставили дворец 1 ноября 1800 года. Государыня с великой княжной Марией Павловной в половине седьмого утра. С другого подъезда император, с князем генерал-адъютантом Долгоруковым, чтобы успеть на освящение Михайловского замка. Он бросил странную фразу, что на том месте, где родился, хотел бы и умереть. Императрица перед Петербургом отправилась навестить Павловск. Заброшенный. Безжизненный.
— Опавшие листья.
— О чём вы, Катишь? Ах, о парках. Но я не могу удержаться от вопроса: почему ни императрица, никто из нас не смог вас убедить приехать осенью на вашу мызу в Гатчине? Вы же бывали на ней.
— Но почему вы все так настаивали на моём приезде, князь?
— Потому что так легче было бы организовать вашу встречу с императором. Не буду скрывать: он искал вас. Несколько раз называл ваше имя. Императрица заметила, что он стоял в ваших комнатах.
— Они были комнатами княгини Гагариной.
— Только сначала. Потом император распорядился держать их пустыми. А в последние месяцы приказал восстановить ту меблировку, которая была при вас. Развесить ротариевские головки. И два холста своего любимого Ораса Верне.
— Они не могли там поместиться.
— Он взял
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
Трощинский в конце царствования Павла был в опале. Исключённый из службы, просился он в деревню. Государь не велел ему выезжать из города. Трощинский остался в Петербурге, никуда не являясь, сидя дома, вставая рано, ложась рано. Однажды в два часа ночи является к его воротам фельдъегерь. Ворота заперты. Весь дом спит. Он стучится, никто нейдёт. Фельдъегерь в протаявшем снегу отыскал камень и пустил его в окно. В доме проснулись, начали отворять ворота и поспешно прибежали к спящему Трощинскому, объявляя ему, что государь его требует и что фельдъегерь за ним приехал. Трощинский встаёт, одевается, садится в сани и едет. Фельдъегерь привозит его прямо к Зимнему дворцу. Трощинский не может понять, что с ним делается. Наконец видит он, что ведут его на половину великого князя Александра. Тут только догадался он о перемене, произошедшей в государстве. У дверей кабинета встретил его Палён, обнял и поздравил с новым императором. Трощинский нашёл государя в мундире, облокотившимся на стол и всего в слезах. Александр кинулся к нему на шею и сказал: «будь моим руководителем». Тут был тотчас же написан манифест и подписан государем, не имевшим силы ничем заняться.
А.С. Пушкин. Страницы из дневника.
9 августа 1834.
Сон. Конечно, сон. С крепко зажмуренными веками. И с широко открытыми в темноте глазами. Ночная дремота давно стала отказывать в счастливом отдыхе. Поздно приходит. Легко рассеивается. Колышется, как туман над гатчинскими прудами. Приподымается. Опускается. Снова нехотя отступает.
— Та самая встреча. Крыльцо в Гатчине. Они с Ташей. В дорожных бурнусах. С большими ридикюлями. Таша чуть впереди. Она сзади — чтобы исподволь оглянуться. Что-то ещё раз заметить. Запомнить. Таша в оливковом. С капором. Она — в голубом. Почему-то захотелось одеть как в институте. Таша улыбнулась: сантименты!
И сразу, перегораживая дорогу, он. В треуголке (как же она ему не идёт!). В прусском мундире с огромными светлыми обшлагами. В белых крагах. Стремительный. И словно остановленный на бегу.
Глубокий поклон. И шаг в сторону — пропустить. Со снятой треуголкой. Перчатками в руке. Ни слова. Ни пожелания. Секунда молчания, затянувшаяся в бесконечность. Зацепившаяся за портупею шпага. Нетерпеливая рука, рвущая позумент.
Встреча глаз. Его — чуть растерянные. Где-то на дне — испуганные. И чужие. Чужие до пустоты.
Все друзья говорили, мечтали: их примирение. Примирение после чего? Ссоры не было. Как на галере, отчаливающей от берега: один на палубе, другой на берегу. Ни всплеска. Ни удара весла. Течение. Тихое. Спокойное. Неумолимое. Ни для кого не заметное. Из чужих. Для них...