Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
— Поздно теперь об этом толковать, Аннет, куда как поздно.
— Верно, государыня, но ведь не знать про то ваше величество тоже не может. Ежели послов каких к нему направить — Михайла Илларионович более всего боится — конфуз политический выйти может.
— А знаешь, Аннет, не был он таким. У нас ведь одичал. Спроси, с чего, никто не ответит.
— Полноте, государыня, что уж вы на ваш двор грешите. Здесь каждый политес знает. Это всё из-за прусаков проклятых. Им бы волю не давать. Совсем великого князя охомутали. Он уж и диалект российский с ними забывать стал — целыми
— Что поделать, манёвры — развлечение монархов. Тем более будущих. Даже мой батюшка им — было время — отдавался.
— Какие ж манёвры, государыня, все смотры да плац-парады. Не за ловкость да смекалку хвалит, а за выправку одну. За неё же и сечь велит безо всякого снисхождения.
— Постой, постой, Аннет, о каких ты прусаках толкуешь? Откуда они в Ораниенбауме-то набрались? Не из регулярного же войска?
— Мало в этих делах смыслю, государыня, а Михайла Илларионович иначе как сбродом их не называет. Все, говорит, беглые солдаты, булочники да башмачники.
— Может, оно, с одной стороны, и неплохо: не армию же настоящую великому князю заводить. С ней неведомо какая блажь ему в голову придёт вместе с его супругой.
— А вот и нет, государыня, вот и нет! У этих двоих все врозь. Ни на едином словечке согласиться не могут. Великой княгине все бы умные разговоры разговаривать али с книжкой сидеть. На плац поутру калачом не заманишь. К окнам дворцовым и то не подойдёт.
— В гнев, значит, наследника нашего вводит.
— И опять нет, Лизавета Петровна. Вообрази только, свято место пусто не стоит. Какая там скука да досада, у великого князя — одно веселье.
— Да ты что загадками изъясняться стала, Аннет?
— И впрямь от неожиданности загадка. Там племянница моего Михайлы Илларионовича всё больше власти забирает. Глядишь, скоро без неё и ночами невтерпёж Петру Фёдоровичу станет.
— Неужто и впрямь Лизавета Романовна постельку великому нашему князю греть собралась [6] ? Думала, болтовня одна. Ну, помахаются там, в кустах поамурничают — мало ли чего в жизни не бывает.
— Помахаются! Да ты за кого, государыня, племянничка-то своего держишь? Кавалер из него, прямо сказать, никакой — сразу к делу приступает, чисто солдат на биваке. А Лизавете Романовне оно вроде бы и в масть: хохочет, с амурами великокняжескими не кроется. Сама первая место около великого князя занимает что за столом, что на пикниках. Навашин сгрубил, мол, силком метреску не оттащишь. Ты уж прости, государыня, что раздосадовать тебя пришлось — всё равно от кого-никого узнаешь.
6
Здесь говорится о Елизавете Романовне Воронцовой, фаворитке Петра III, сестре Екатерины Романовны Дашковой.
— А чего мне досадовать? Дело житейское. Да и то хорошо, что ладу у супругов наших нету. Катерина умная да хитрая, бог весть, на что бы могла супруга сгоношить. А так — безопаснее.
— Тогда
— Да уж милости прошу, кузина. Кого мне и слушать, как не тебя.
— Болтает великий князь. Не кроясь ничуть, болтает, что, как на престол взойдёт...
— Ах, и так даже жизнь свою размечает!
— Не вру, государыня, любой из прислуги ораниенбаумской тебе подтвердит. Мечтает великий князь о престоле, да только не с супругой богоданной, а с метреской. С Елизаветой Романовной. Почтения к ней ото всех великого требует. Утверждает, что будут все у её престола стоять, ей ручку, как великая милость, целовать. Не гневайся, государыня...
— Вот и отец его сколько лет о другой супруге мечтал, да не вымечтал. Не судьба ему. Что тут поделаешь, не судьба.
— Ты о чём это, государыня? Какой отец?
— Будто принца Голштинского не помнишь, как приехал в Петербург свататься, как батюшку слёзно молил не Аннушку — младшую цесаревну за него выдать.
— Это тебя-то, государыня? Что за диво! Какое сравнение у тебя со старшей сестрицей было. От тебя никто глаз отвести не может, а Анна Петровна и умница, и разумница, а красоты не дал Бог. Что ж тут будешь делать. Да погоди, погоди, государыня, странно как-то ты сказала: неужто принц тебе по сердцу был?
— А чем плох-то он тебе показался?
— Да не о том я, государыня. Как же ты виду никакого не подавала? Со всеми вроде веселилась. О предпочтении каком никто и мечтать не мог у тебя. Вот разве что Бутурлин Александр...
— Бутурлин это потом. Когда Аннушка с принцем в Голштинию отправились. А до того я и света в окошке за принцем не видела.
— Господи! Другой бы сказал, ни в жизнь не поверила.
— Верь не верь, теперь-то какая разница. А вот мог и у меня Пётр Фёдорович родиться. Иной раз раздумаешься и любую вину ему спустишь, всерьёз не разгневаешься — мысли донимают.
— Ну, принц-то о твоих мечтаниях не знал.
— Знал, Аннет.
— Как знал? Объяснение у вас, что ли, было?
— И не одно. Стереглись мы оба как могли. Свитские его помогали. В саду заставой становились. Когда надобно. Перемолвимся словечком-другим и врозь разбежимся. А сердце-то щемит, щемит, ночью сон гонит.
— Так не потому ли принц так долго в Петербурге прожил?
— И потому тоже. Всё надежды не терял: уж если не батюшка, то матушка покойница решение переменит. Матушка бы и переменила, да уж тут на часах Александра Данилыч стоял.
— И к чему ему было тебя обездоливать?
— Я здесь, Анетушка, ни при чём. Светлейшему надо было поскорее от Аннушки избавиться. Из границ наших российских её выслать. Ведь все знали: ей, ей одной батюшка державу завещал. Если б Федос преосвященный да кабинет-секретарь Макаров не словчили, завещания не припрятали, быть бы на престоле нашей Аннушке.
— Господи, голова кругом! Государыня, Лизаветушка, а Анна Петровна супруга-то своего богоданного любила ли?
— У неё спросить бы надобно. Никто из нас в жизни слова лишнего не говаривал. Только на мой разум, не хотела она его.