Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
— Нет, почему же. Раз вас заняли эти новопостроенные лоджии, поговорим о них. Я давно наблюдаю за этой очередной авантюрой царицы. Итак, с чего всё начиналось. Вы можете и не помнить этого дня — 1 сентября 1778 года, когда после нашей очередной, скажем так, ссоры её величество была на редкость не в духе. К тому же дурная погода лишила её возможности привычной прогулки.
— Меня всегда удивляло, почему её величество отказывает себе в поездках верхом — они-то возможны в любую слякоть.
— Она просто плохо ездит, если вообще способна теперь удержаться в седле. Но так или иначе, императрица осталась запертой в своих
— Но разве, ваше высочество, Рейфенштейн не друг великого Винкельмана? Его имя звучало даже в нашем институте. И потом говорилось, что он надзирал за русскими художниками-пенсионерами в Италии и немало способствовал...
— Вы хотите услышать от меня правду, Катишь, или будете, как попугай, повторять пущенные императрицей легенды!
— Бог мой, вы опять рассердились, ваше величество, а мне всего-то захотелось представить вам, что ваша собеседница обладает хоть какими-то, пусть самыми скудными, познаниями.
— Полно, Катишь, я не собирался вас огорчать. Но и вы не мешайте моему рассказу. Так вот, этот знакомый вам Рейфенштейн нашёл некоего Унтербергера, уроженца, помнится, Северной Италии, поднаторевшего только в копиях, и осчастливил его таким огромным, но очень спешным заказом. Втянувшись в затею с ложами, императрица больше не желала ждать и постоянно торопила исполнителей. Больше того. Она потребовала, чтобы копии посылались частями, по мере их выполнения. Так и стали появляться в Петербурге то пилястр, то два контрпилястра. И хотя каждый из них был всего лишь архитектурной деталью будущего сооружения, все должны были восхищаться ими в отдельности, а императрица уже строила планы своих прогулок между ними. В результате к Эрмитажу было пристроено новое здание с высокопарным названием «пустынного убежища» великой Екатерины. Рафаэль, хотя бы и в копиях, должен оформлять прогулки её императорского величества в зимнее время для моциона.
— Ваше высочество, вы так разгорячились. Заслуживает ли прихоть государыни таких ваших волнений!
— Да, заслуживает! Потому что меняется облик императорского дворца, который мои предки и мой отец видели совсем иначе, думая об империи, а не о своих прихотях и моционах. Они были подлинными государями, а она...
— Ваше высочество, я умоляю вас...
Великой княгине России Марии Вюртембергской
Мадам моя сестра! Я была чрезвычайно довольна, получив Ваше письмо, и король также был тронут письмом великого князя. Вы оставили здесь о себе непреходящую память, и мы можем поздравить русское государство с надеждой видеть вас когда-нибудь на троне; надеюсь, что мне
Ваша сестра и друг Мария-Антуанетта.
16 июля 1782.
— Итак, вы прочли это дерзкое письмо, Александр Андреевич?
— С вашего позволения, государыня.
— Да, да, с моего! И что вы о нём думаете? Эдакое проявление ни с того ни с сего завязавшейся дружбы! Французская королева, видимо, усмотрела некое особенное очарование великой княгини, которое составит благо для всей страны! По-видимому, в отличие от ныне царствующей императрицы. Эта тупая корова станет благословением для России по сравнению с тираном — Екатериной Второй! Откуда такое прозрение и что за ним стоит? Говорите же, Александр Андреевич, говорите и не придумывайте на ходу обычных увёрток, Безбородко!
— Я готов говорить, но боюсь вас разгневать, государыня.
— Не опасайтесь. Я достаточно разгневана, чтобы у меня хватило гнева ещё и на вас. Но эта версальская молочница!
— Ваше величество, вы сейчас сами определили смысл этого послания. Французская королева не пользуется вашей благосклонностью и потому берёт реванш на великой княгине, которая в действительности ей вовсе не понравилась.
— Откуда такой вывод?
— Наш посол дознался, что в письме брату в Вену Мария-Антуанетта далеко не снисходительно отозвалась о великой княгине и даже позволила себе подтрунивать над ней. Она утверждала, что великая княгиня скучна, страдает самомнением и не способна поддерживать сколько-нибудь интересную беседу.
— Даже так. Но, значит, она рассчитывает на скорую мою кончину или отказ от престола.
— Вовсе нет, ваше величество. Вы судите о французской королеве по своим меркам царствующих особ, а она не отвечает им, и эта известно всей Европе. Мария-Антуанетта не слишком умна, капризна, и по словам её придворных, у королевы обычно мысль идёт за языком, а не язык слушается мысли. Чем меньше ей пришлась по нраву великая княгиня, тем больше любезных слов она поспешила ей написать. Если угодно, от простой неловкости.
— Твоими бы устами да мёд пить, Александр Андреевич, но согласиться с тобой не могу. Разве ты не обратил внимание на её ссылку на великого князя?
— Ваше величество, и снова моё понимание не встретит вашего одобрения — я уверен.
— Ты готов вступить со мной в спор, Александр Андреевич?
— Но вы же сами потребовали от меня чистой правды, ваше величество. Или ваш приказ изменился?
— Ладно, ладно, не лови на слове. Так что же с великим князем? Ты что, не обратил внимания, что на троне, по словам французской королевы, Павел Петрович в отличие от меня станет подлинным совершенством? Мария-Антуанетта в восторге от его ума.