Камера обскура
Шрифт:
Он вздохнул и опять принялся за письмо. Вдруг – звонок. Из разных дверей выбежали одновременно в прихожую: Кречмар, Магда и кухарка. «Бруно, – сказала Магда шепотом, – будь осторожен, я уверена, что это Отто». – «Иди к себе, – ответил Кречмар. – Я уж с ним справлюсь».
Он открыл дверь. На пороге стоял юноша с грубоватым неумным лицом, – и все же очень похожий на Магду. На нем был довольно приличный синий костюм воскресного вида, конец лилового галстука уходил, суживаясь, под рубашку.
«Кого вам нужно?» – спросил Кречмар.
Отто
«Да почему именно со мной?»
«Вы ведь господин?.. – вопросительно начал Отто, – господин?..»
«Шиффермюллер», – подсказал Кречмар с облегчением.
«Ну так вот, господин Шиффермюллер, я вас видел с моей сестрой и подумал, что вам будет любопытно, если я… если мы…»
«Очень любопытно, – только что же вы стоите в дверях? Входите».
Тот вошел и опять кашлянул.
«Я вот что, господин Шиффермюллер. У меня сестричка молодая и неопытная. Моя мать, господин Шиффермюллер, ночей не спит с тех пор, как наша Магда ушла из дому. Да, господин Шиффермюллер, ведь ей пятнадцать лет, – вы не верьте, если она говорит, что больше. Ведь помилуйте, очень нехорошо выходит, господин Шиффермюллер. Что же это такое, сударь, в самом деле, мы – честные, отец – старый солдат, я не знаю, как это можно исправить…»
Отто все больше взвинчивал себя и начинал верить в то, что говорит.
«Не знаю, как быть, – продолжал он возбужденно. – Это не дело, господин Шиффермюллер. Представьте себе, что у вас есть любимая, невинная сестра, которую купил и развратил…»
«Послушайте, мой друг, – перебил Кречмар. – Тут какое-то недоразумение. Моя невеста мне рассказывала, что ее семья была только рада от нее отделаться».
«Ах, сударь, – проговорил Отто, щурясь и качая головой. – Неужто вы хотите меня уверить, что вы на ней женитесь. Ведь где же гарантия, ведь когда на честной девушке женятся, то перво-наперво идут посоветоваться к родителям ее, или там к брату, – побольше внимания, поменьше гордости, сударь».
Кречмар с некоторой опаской смотрел на Отто и думал про себя, что в конце концов тот говорит резон и столько же имеет права печься о Магде, как Макс об Аннелизе; вместе с тем он чувствовал, что Отто лжив и груб, что горячность его неискренна.
«Стоп, стоп, – решительно прервал Кречмар. – Я все это отлично понимаю, но, право же, говорить нам не о чем, все это вас не касается. Уходите, пожалуйста».
«Ах вот как, – сказал Отто, насупившись. – Вот как. Ну хорошо».
Он помолчал, теребя шляпу и глядя в пол. Пораздумав, он начал с другого конца.
«Вы, может быть, дорого за это поплатитесь, сударь. Я сестру, может быть, хорошо знаю, – всю подноготную. Это я из братских побуждений называл ее невинной. Но, господин Шиффермюллер, вы слишком доверчивы, – очень даже странно и смешно, что вы ее зовете невестой. Я уж, так и быть, вам кое-что о ней порасскажу».
«Не
«Вы пожалеете», – неловко проговорил Отто.
«Уходите», – повторил Кречмар.
Тот очень медленно двинулся с места. Кречмар с пустоватой сентиментальностью, свойственной иным зажиточным людям, вдруг представил себе, как, должно быть, бедно и грубо существование этого юноши. Прежде чем закрыть дверь, он быстро вынул бумажник, послюнил большой палец и сунул в руку Отто десять марок.
Дверь захлопнулась. Отто посмотрел на ассигнацию, постоял, постоял, потом позвонил.
«Как, вы опять!» – воскликнул Кречмар.
Отто протянул руку с билетом. «Я не желаю подачек, – пробормотал он злобно. – Отдайте эти деньги безработному, коли вы не нуждаетесь в них».
«Да что вы, мой друг, берите», – сказал Кречмар смущенно.
Отто двинул плечами. «Я не принимаю подачек от бар. У меня есть своя гордость. Я…»
«Но я просто думал…» – начал Кречмар.
Отто поговорил еще немного, потоптался, хмуро положил деньги в карман и ушел. Социальная потребность была удовлетворена, теперь можно было идти удовлетворять потребности человеческие.
«Маловато, – подумал он, – да уж ладно».
XI
С той минуты, как Аннелиза прочла Магдино письмо, ей все казалось, что длится какой-то несуразный сон, или что она сошла с ума, или что муж умер, а ей лгут, что он изменил. Ей помнилось, что она поцеловала его в лоб перед уходом – в тот далекий уже вечер, – поцеловала в лоб, а потом он сказал: «Нужно будет все-таки завтра об этом спросить доктора. А то она все чешется». Это были его последние слова, – о легкой сыпи, появившейся у дочки на руках и на шее, – и после этого он исчез, а через несколько дней сыпь от цинковой мази прошла, – но не было на свете такой мази, от которой бы стерлось воспоминание: его большой, теплый лоб, размашистое движение к двери, поворот головы, «нужно будет все-таки завтра…»
Она так первые дни плакала, что прямо удивлялась, как это слезные железы не сякнут, – и знают ли физиологи, что человек может из своих глаз выпустить столько соленой воды? Тотчас приходило на память, как она с мужем купала трехлетнюю Ирму в ванночке с морской водой на террасе в Аббации, – и вдруг оказывалось, что слез осталось еще сколько угодно, – можно наплакать как раз такую ванночку и выкупать ребенка, и потом щелкнуть фотографическим аппаратом, чтобы получился снимок, вот этот снимок в альбоме, посвященном младенчеству Ирмы: терраса, ванночка, блестящий толстый ребеночек, и тень мужа, – ибо солнце было сзади него, когда он снимал, – длинная тень с расставленными локтями, протянувшаяся по гравию.