Камни его родины
Шрифт:
– Может, у вас есть на примете какая-нибудь работа? Приветливая, сочувственная улыбка Нэнси:
– Абсолютно ничего, мой милый. Если только не считать... постойте, где же это... – Она порылась в бумагах. – Я что-то не в своей тарелке сегодня. – Кивок на дверь кабинета. – В такой день просто грешно сидеть взаперти...
– Да, – сказал он.
Как видно, Нэнси Бил тоже было не по себе. Он посмотрел на нее, на очертания ее груди под клетчатым золотисто-коричневым платьем. Тридцатисемилетняя Нэнси Бил всегда была такая нарядная, такая подтянутая, как будто ожидала, что ее необъяснимое, незаслуженно затянувшееся девичество вот-вот окончится. Нэнси Бил с ее нежным овалом лица и густыми каштановыми
– Постойте-ка, я подумаю... – Она рассеянно смотрела в окно, за которым сияла весна, а затем повернулась к Раффу: – Как же это я забыла... На прошлой неделе мистер Эймз из фирмы "Скотт и Эймз" искал чертежника. Попробуем спросить его...
Она начала звонить по телефону.
Рафф ждал. Пройдет июнь, и все изменится. Никто уже не станет хвататься ради него за телефонную трубку. Он прислушивался к ее разговору с Эймзом.
– Они ждут вас завтра, – сообщила Нэнси. – Начинают проектировать новую больницу на Уитни-стрит и просили передать, чтобы вы пришли завтра в девять. Вот. Вы устроены.
– Вы славная девушка, Нэнси, девушка на славу! – благодарно воскликнул Рафф. Повинуясь внезапному импульсу, он нагнулся, обнял ее и приподнял с кресла. – Послушайте, Нэнси, давайте удерем отсюда! Пойдем куда-нибудь кормить голубей, или...
– Рафф! Отпустите меня сейчас же, слышите!..
Ничего, пусть попищит. Он продолжал крепко держать ее, как она ни протестовала, как ни извивалась.
– Мисс Бил, не соблаговолите ли вы... – раздался негромкий голос, принадлежащий, несомненно, Мэтью Пирсу, который вдруг появился в дверях своего кабинета.
Растерявшийся Рафф тихонько опустил Нэнси Бил на пол. Нет, положительно, сегодня какой-то проклятый, на редкость бестолковый день!
– Мистер Пирс!.. – Мгновенно оправившись, Нэнси стала между Раффом и новым деканом архитектурного факультета. – Пожалуйста, не сердитесь, мистер Пирс. Понимаете ли, Рафф родом из Сэгино... – Ее смех рассыпался серебристыми колокольчиками.
Мэтью Пирс, у которого всегда был строгий и занятой вид, буркнул:
– А, Блум!.. – кивнул, нахмурился и скрылся в своем святилище.
Рафф выскочил из приемной как ошпаренный; то была его первая встреча с Пирсом после того февральского дня, когда этот выдающийся архитектор стал деканом и обратился к студентам с приветственной речью, в которой он детально изложил программу архитектурного факультета, а также свои соображения об основных тенденциях в архитектуре послевоенного периода, и закончил советом, заимствованным из Ипполита Тэна [2] : "Пусть умы и сердца ваши будут полны мыслями и чувствами вашей эпохи, – тогда вашей работе будет сопутствовать удача".
2
Ипполит Тэн (1828-1893) – французский историк, философ и критик.
Ну, на сей раз Пирс запомнит его: Блум (отметим его в списке черной птичкой) – несолидный, невоспитанный, развязный, непочтительный, ненадежный малый.
Крупная нью-йоркская проектная фирма "Пирс и Пендер" ни за что не согласилась бы – будьте уверены! – включить этого неотесанного субъекта,
Великолепный денек!
Рафф поднялся по выщербленным ступеням на второй этаж, потом на третий и прошел в диванную – мрачную комнату в башне; вся ее обстановка состояла из двух обшарпанных диванов, батареи пустых бутылок из-под кока-колы и нескольких переполненных окурками пепельниц; тем не менее это был на редкость удобный приют отдохновения, когда приходилось просиживать ночи напролет над срочной работой. Далее, через чертежный зал третьего этажа, уставленный рядами дубовых чертежных столов, утопающих в стальных зарослях причудливо изогнутых люминесцентных ламп, вдоль стены, обильно изукрашенной подписями и бесчисленными образцами студенческого юмора, изложенными в сомнительного достоинства стихах, а потом мимо настенного телефона и, наконец, по спиральной лестнице Рафф добрался до дипкомнаты, то есть комнаты дипломантов, где выпускники, преисполненные сознания своего превосходства, трудились над дипломными проектами под сенью плаката с безапелляционной надписью: "Гони проект! "
В этой комнате, как и в чертежном зале, замызганные серые простенки между глубоко врезанными готическими окнами были покрыты всевозможными изречениями:
Не можешь спрятать – выставляй напоказ!
Не делай ничего, пока не припрет!
Экие олухи у нас на третьем курсе!
Дуры – так же, как красотки,
Нам нужны, чтоб не грустить:
Будем мы любить красоток –
Дуры будут нас любить!
Дерзай! Рискуй! Твори!
Рафф задержался на пороге этой огромной серой комнаты, обычно пыльной и захламленной, а сейчас даже уютной благодаря ослепительным приветливым лучам весеннего солнца, льющимся сквозь узкие, средневековые щели, гордо именуемые окнами.
Это его курс. Двадцать два юноши и одна девушка. Обычная картина: ребята в армейских штанах защитного цвета и белых рубашках-распашонках склонились над досками и усердно чертят; рейсшины и угольники мягко, с глухим шорохом скользят по листам кальки; табачный дым клубится вокруг сияющих трубок люминесцентных ламп, и все так поглощены своей работой в этом мире бездушных геометрических фигур, что совсем забыли о куда более приятных, мягких, человеческих образах, которыми полон мир за пределами угрюмых крепостных стен Уэйр-д-Холла, Замка Судьбы.
Глядя на них, Рафф вдруг снова ощутил беспокойство и понял, что теперь ему уже никак не отмахнуться от мрачных мыслей об исходе конкурса; он снова начал ломать себе голову над тем, попадет ли он в число тех немногих избранников, чьи проекты смогут покорить чувствительные – или, наоборот, сухие и педантичные – сердца экспертов, заседающих сейчас в Нью-Йорке.
Лотерея...
Всем, кто сидел в этой комнате, были отлично известны неутешительные данные статистики: лишь небольшая горсточка из числа оканчивающих, быть может – всего шесть или семь человек, действительно станут архитекторами. Шесть или семь из двадцати трех!
Стоя на пороге, Рафф жадно впитывал все, что происходило вокруг, словно это могло вдохнуть в него силу и уверенность: и Величественные звуки Седьмой симфонии Бетховена, доносившиеся с южного конца комнаты, где стоял старенький, отнюдь не величественный патефон Неда Томсона, и дикие завывания трубача Гилспая, раздававшиеся на северном ее конце, и жужжание машинки для заточки карандашей, и чирканье спичек, и чье-то бесстыдно-фальшивое насвистывание, и, наконец, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь клубы табачного дыма... Пять, или шесть, или семь человек из целого курса – из двадцати трех.