Камни

Дрейзер Анна

…и только в одной из финальных сцен — той самой, где он в образец Штерна должен был преподносить Оскару Шиндлеру кольцо с цитатой из Талмуда, — Давид наобум посмотрел в зрительный зал.

Отец был там.

Он сидел с краю на третьем ряду.

И, кажется, он плакал.

Сейчас Давид понимает, что это значило.

А тогда не понял.

Не понял — и набросился на отца с обвинениями в том, почему он-де не пришёл к самому началу спектакля. Отец что-то лепетал — на тему того, что его задержали на работе, — но юный Давид

не желал слушать.

Самым главным для него в тот момент была обида.

Его обида.

Как, впрочем, и сейчас.

Давид думает об этом — и в этот момент позади слышатся шаги.

Он резко оборачивается и видит его.

Своего отца.

— Я не знал, что ты здесь… — робко начинает отец. — Я лишь хотел убраться на могилах…

Давид качает головой:

— Не ври, пожалуйста, не ври. Это Кара тебе сказала, я знаю.

Отец кажется растерянным. Он ничего не отвечает, и Давид сам подходит к нему и смотрит ему в глаза.

— Пап… — тихо говорит он.

Он хочет сказать, что он дурак, но вместо того крепко обнимает отца.

Тот тут же обнимает его в ответ.

— Я хотел положить камень на могилу твоего деда, — говорит он, и Давид тут же кивает.

— Да, — говорит он, — да. Давай… давай вместе положим все камни.

Отец спрашивает, простил ли он его, и Давид отвечает, что, конечно же, простил.

Давно.

Ещё в тот день.

И в этот момент откуда ни возьмись начинается дождь.

Впрочем, дождь в Петербурге почти всегда начинается внезапно.

Давид в очередной раз аккуратно сворачивает письмо матери.

Письмо, которое он перечёл уже, должно быть, десятки тысяч раз.

Хватит постоянно перечитывать его, думает он.

Теперь — уже хватит.

Малыш, мне жаль, что я не увижу, как ты вырастешь. Как станешь большим и сильным мужчиной. Все говорят, что ты похож на деда. Думаю, взрослый будешь ещё сильнее на него похож.

Давид смотрит на своё отражение в зеркале и думает о том, что все эти годы жил с мыслью о том, что очень похож на деда, — и гордился этим.

Так гордился, что не замечал, насколько сильно он похож на неё.

На свою мать.

Он не хотел замечать.

Мысль — светлая и горькая одновременно — вдруг приходит в его голову, заставляя сжать письмо в руке.

Сжать так крепко, как он только может.

Мысль эта — о том, что матери, должно быть, было бы это очень приятно.

То, что её маленький царь вырос таким похожим на неё.

— Спи спокойно, мам, — тихо говорит он. — У меня теперь всё хорошо, — и, немного подумав, добавляет: — У нас теперь всё хорошо.

Давид не суеверен, но отчего-то в этот момент ему кажется, что мать слышит его.

Где бы она сейчас ни была.

«Живи счастливо!»

Он вспоминает эти слова из сна и на мгновение хмурится.

После чего вкладывает письмо в дневник — который за всё это время тоже перечитал не меньше сотни раз.

А затем убирает

дневник в ящик письменного стола и закрывает его на ключ.

Пускай он будет там.

Время разбрасывать камни, и время собирать камни.

Он собрал наконец.

А, значит, не стоит их всё время ворошить.

За окном, как всегда не вовремя, начинает верещать птица, и Давид понимает, как сильно ему не хватало сейчас этого пронзительного, противного, но такого жизнеутверждающего звука.

Птица как будто читает его мысли — и продолжает верещать.

Всё сильнее и сильнее.

А затем внезапно замолкает и улетает прочь.

Должно быть, у неё нашлись дела поважнее.

У него тоже есть дело поважнее: нужно вывести на прогулку собаку.

Каролина с Мириам с самого утра поехали в гости к его отцу.

А это значит, что вернутся они не скоро.

Конец третьей части

Эпилог

— Можно я ему скажу? — Давид кивком головы указывает на Пашу в бежевом костюме, радостно принимающего поздравления с днём бракосочетания.

Стоящая рядом с новоиспечённым супругом Светлана Теперь-Уже-Харитонова в стильном платье молочного цвета с американской проймой, к которому приколота изящная брошь в виде веточки с ягодами, светится от счастья. У неё красивый, хотя и едва заметный макияж. В её густых ресницах сверкают стразы. Её длинные волосы распущены и украшены только маленькими белыми цветами. Сейчас она похожа на русалку.

Каролина тут же качает головой.

— Даже не вздумай, — говорит она.

Давид наклоняется к её уху.

— Но у него козлиная борода, — шепчет он.

Каролина тихо смеётся:

— Больной, успокойтесь, — он тут же начинает смеяться в ответ, и она заканчивает: — Может, Свете нравится, чего ты пристал!

— Мне не нравится. Тебе тоже. Я же вижу.

— Ну так мы с тобой и не Света!

Сидящая на коленях у Каролины Мириам, которую с лёгкой маминой руки теперь уже все без исключения величают Марусей, одета в чёрную футболку с Оптимусом Праймом и тёмно-синий джинсовый комбинезон. Натянуть на себя праздничное платье она, разумеется, не позволила. Мириам «Маруся» Вайсман не из тех, кто разрешит каким-то там родителям указывать себе любимой, что ей следует носить.

Сейчас Маруся занимается тем, что испепеляет всех окружающих взглядом, который в народе обычно называют «как Ленин на буржуазию».

— Что это с ней? — спрашивает Давид.

— Я отобрала у неё селёдку, — объясняет Каролина. — Правда, один кусок ей всё же удалось проглотить. Тут я была бессильна: попытайся я предотвратить этот процесс, она бы практически наверняка оттяпала мне палец. Так что не сегодня-завтра её непременно посетит аллергический дерматит.

Маруся красноречиво смотрит на мать. Взгляд её явно пытается сообщить последней о том, что она нехороший человек.