Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)
Шрифт:
Вителий свалился под стол. Нигидия, наполовину обнаженная, склонила свою пьяную детскую головку на грудь Лукана, а он, тоже пьяный, стал сдувать золотую пудру с ее волос, закатывая при этом глаза. Вестин с упорством пьяницы в десятый раз повторял ответ Мопса на вопрос проконсула, а Туллий, смеявшийся над богами, говорил тягучим голосом, прерываемым икотой:
— Если Сферос Ксенофана кругл, то такого бога можно катить перед собой, как бочку.
Но Домиций Афр, старый вор и доносчик, был возмущен такими речами и от негодования облил всю свою тунику фалернским вином. Он всегда верил в богов. Говорят, что Рим погибнет, и есть даже такие, которые
Сказав это, он привлек к себе молодую сирийскую девушку и беззубым ртом стал целовать ее шею и руки. Глядя на них, консул Меммий Регул захохотал и, подняв лысую голову, украшенную съехавшим набок розовым венком, сказал:
— Кто говорит, что Рим гибнет?.. Вздор!.. Я, консул, знаю хорошо… Тридцать легионов берегут наш римский мир… pax romana! [35]
И, подняв руки, он стал вопить на весь зал:
— Тридцать легионов!.. Тридцать легионов!.. От Британии до пределов парфянских…
35
Римский мир, римскую империю (лат.).
Вдруг замолчал, задумался и, приложив палец ко лбу, добавил:
— А, пожалуй, будет тридцать два…
И свалился под стол, через минуту раздался его храп.
Но Домиция не успокоило число легионов, которые охраняют мир: "Нет! Нет! Рим должен погибнуть, потому что погибла вера в богов и приверженность к древним обычаям! Рим должен погибнуть… А жаль, потому что жизнь прекрасна, цезарь добр, вино хорошее… Жаль! Жаль! — И, спрятав голову на груди сирийки, он расплакался: — Какое мне дело до будущей жизни!.. Ахилл был прав, говоря, что лучше быть поденщиком в подсолнечном мире, чем царем в кимерийских краях. Да и то вопрос — существуют ли боги, хотя безверие так гибельно для молодежи".
Лукан тем временем сдул всю пудру с волос Нигидии, которая, окончательно опьянев, заснула. Он снял с вазы обвивавший ее плющ и опутал им спящую. Сделав это, он стал смотреть на присутствующих радостно и вопрошающе.
Потом он и себя опутал плющом, повторяя с глубоким убеждением:
— Я не человек, я — фавн.
Петроний не был пьян, а Нерон, вначале бывший умеренным ради своего "божественного" голоса, под конец пил чашу за чашей и опьянел. Хотел было еще декламировать свои стихи, теперь уже греческие, но сбился, забыл и по ошибке спел песенку Анакреона. Ему вторили Пифагор, Диодор и Терпнос, но так как и у них дело не пошло на лад, то бросили и они. Нерон стал восторгаться, как знаток и любитель красоты, фигурой Пифагора и от восторга целовал его руки. Такие красивые руки он видел когда-то… У кого?..
Приложив руку к мокрому лбу, он стал вспоминать. Наконец вспомнил, и на пьяном лице его отразился вдруг ужас:
— Да, да, у матери, у Агриппины!
Им овладели мрачные мысли.
— Говорят, — сказал он, — что по ночам она ходит при свете луны по морю около Байев… Ходит, ходит, словно чего-то ищет. Приблизится к лодке, внимательно посмотрит —
— Недурная тема, — заметил Петроний.
Вестин вытянул шею, как журавль, и таинственно шептал:
— Не верю в богов, но в духов верю!
Нерон, не обращая внимания на их слова, продолжал:
— Ведь я выполнил все нужные обряды. Я не хочу ее видеть! Я должен, должен был казнить ее, потому что она подослала убийцу, и если бы я не опередил ее, вам не пришлось бы слышать моего пенья…
— Спасибо, цезарь, от имени города и мира! — воскликнул Домиций Афр.
— Вина! И пусть ударят в тимпаны!
Шум поднялся снова. Лукан, увитый плющом, желая всех перекричать, встал и начал вопить:
— Я не человек! Я — фавн и живу в лесу. Э… хо… ооо!..
Наконец цезарь опьянел совершенно, опьянели мужчины и женщины. Виниций был пьян не менее чем другие, и кроме страсти в нем проснулось желание ссоры, что случалось каждый раз, когда он выпивал лишнее. Лицо его побледнело, язык путался, и он кричал раздраженно и повелительно:
— Дай мне твои губы! Сегодня, завтра — все равно!.. Довольно!.. Цезарь взял тебя у Авла, чтобы подарить мне… Понимаешь?.. Цезарь обещал мне тебя прежде, чем взял сюда… Ты должна быть моей. Дай мне губы!.. Я не хочу ждать до завтра!.. Скорее дай мне губы!..
Он обнял ее, но за нее вступилась Актея, да и сама Лигия защищалась из последних сил, чувствуя, что гибнет. Напрасно, однако, она силилась оттолкнуть его мускулистую руку, напрасно голосом, звучавшим жалобой и страхом. Умоляла его не быть таким и пожалеть ее. Насыщенное запахом вина дыхание было совсем близко, она увидела его лицо над собой. И это не был прежний добрый и дорогой Виниций, а пьяный злой сатир, который заставил ее почувствовать страх и отвращение.
Силы готовы были покинуть ее окончательно. Напрасно, откинувшись, она отворачивала лицо, чтобы уклониться от поцелуев, — он поднял ее, схватил обеими руками и, прижав ее голову к своей груди, прижал свои горячие губы к ее судорожно сжатому рту.
Но в эту минуту какая-то страшная сила разжала его руки, охватившие шею девушки, с такой легкостью, словно это были руки ребенка, и отодвинула всего его в сторону, как сухую ветку или увядший лист. Что случилось? Виниций протер изумленные глаза и вдруг увидел над собой гиганта-лигийца, которого звали Урсом и которого он видел в доме Авла.
Урс стоял спокойный и смотрел на Виниция голубыми глазами так странно, что у молодого человека кровь застыла в жилах. Потом он взял на руки свою царевну и ровным, спокойным шагом вышел из триклиниума.
Актея тотчас ушла следом за ним.
Виниций на мгновение остолбенел, потом вскочил и бросился к выходу.
— Лигия! Лигия!..
Но страсть, изумление, бешенство и вино сделали его бессильным. Он покачнулся раз, другой, потом схватил голые руки одной из вакханок и стал спрашивать ее, моргая глазами:
— Что случилось?
Она же, взяв чашу с вином, подала ему и с улыбкой в затуманенных глазах сказала:
— Пей!
Виниций выпил и свалился.
Большая часть гостей лежала под столом; иные, шатаясь, бродили по триклиниуму, иные спали на пиршественных ложах, храпели и стонали… И на пьяных консулов и сенаторов, военачальников, философов, поэтов, на танцовщиц и патрицианок — на весь этот мир, еще всемогущий, но уже лишенный души, увенчанный и разнузданный, уже угасающий — из золотой сети у потолка сыпались одна за другой розы.