Канареечное счастье
Шрифт:
— Позвольте вас, Манечка, пригласить на одну туру вальца…
А дамы, осыпанные пудрой, как мельничные жернова, напевают, выстукивая каблучками:
Падеспанец хорошенький танец — Он танцуется так хорошо…И вот суждено нам перелистывать грозные страницы Истории…
У Соплячихи был один только глаз — маленький, круглый и острый. Но и один
«Оккупация греческими войсками Юга России протекает спокойно».
А Вареник лукаво подмигивал и как бы нехотя говорил:
— Вчерась я слыхал в трактире, будто повстанцы объявились. Скоро грекосов погонять в море, накажи мине Бог.
И Соплячиха, кутаясь в рваную шаль, утешала Кузькину Мать на базаре:
— Видела, сама видела, вот чтоб мине не дожить до завтра! Прийшло их три человека на речку. Где здесь, спрашивают, тетя, осликосы? Это они про греков так… Скоро, говорить, тетя, ослобоним вас от осликосов.
Слушала Кузькина Мать Соплячиху и недоверчиво качала головой. Все эти дни, с тех пор как арестовали Кузьку, она бегала по разным начальникам.
— Ты, тетка, не к нам, — говорил секретарь городской управы, — ты к грекам иди. Мы теперь ничего не значим. Вся власть у греков.
— Так не виноватай же, — настаивала Кузькина Мать. — Как есть не виноватай. Пускай мине короста нападет, если Кузя первый его вдарил.
Секретарь наморщил лоб и беспомощно развел руками:
— За рыбку спасибо, тетушка, а только мы вам помочь не можем.
А в губернском правлении столоначальник Холуев даже вскочил со стула и топнул ногой.
— К-а-а-к? За большевика? Просить за большевика? Да я его!.. Да чтоб я его!..
Вышла Кузькина Мать из губернского правления совсем убитая горем.
«Нешто пойтить к грекам, — размышляла она, идя по улице. — Только как им втолкуешь, иродам? Ежели свои не хотять помочь, то что же греки!»
И решила Кузькина Мать пойти к самому их главному, в штаб:
«Попросю его как след, может, отпустить Кузю».
Показали ей белый дом на главной улице — когда-то в нем жил исправник. Колонки всякие на доме, облицовка под мрамор — подступить страшно. И сразу у ворот увидала: стоят рогатые, во всем зеленом, хуже антихристов. Хотел ей загородить солдат дорогу, опустил вниз ружье и залопотал что-то сердито и быстро.
— Ты это кому? — возмутилась Кузькина Мать. — Это ты на мине? Ах, ты, очкурок паршивый! Матку свою пужай, сопляк!
Она прошла в ворота, отстранив часового, и стала подыматься по ступенькам на парадное крыльцо.
Солдат побежал было вслед за ней, но потом раздумал и махнул рукой.
— Тетка! А, тетка!
Видит — подзывает ее пальцем маленький, толстенький человечек. Голова у него, как редька, и лицо безусое, все в морщинах.
— Ты, тетка, зачем? — спрашивает человечек. — Ежели по делу какому — можешь мне объяснить. Потому я здесь переводчиком.
Обрадовалась Кузькина Мать.
— Галупчик! — говорит. — Ваше благородие… Изъясни им, иродам, почто держать мово Кузю, когда дите невиноватое, как есть, вот чтоб мине паралич вдарил под светлый праздник.
Почесал переводчик лысину и как-то боком взглянул на бабу.
— Не виноват, говоришь? Гм… Может быть, оно и так. Только меньше, как за пятьдесят рублей и не возьмусь. Сердитый у них начальник — полковник Папандопуло. Гляди, расстреляет еще твоего Кузьку. Это у них, греков, скоро.
Испугалась Кузькина Мать и переменилась в лице:
— Ваше благородие! Век буду Бога молить. А ежели когда рыбки какой… Скажем, судака или осетрины…
— Ладно уж, — прервал ее переводчик. — Ты вот постой здесь, в уголке. Когда надо будет, я позову.
С тяжелым сердцем ждала Кузькина Мать, какое выйдет решение. Денег ей не было жалко. Она бы и больше дала, лишь бы освободили Кузьку.
Вынула из-за пазухи полотняный кошель и, развязав его, пересчитала деньги:
— Аккурат пятьдесят три рубля восемьдесят копеек. Хорошо еще, что захватила с собой. Завтра бы все ушло на рыбу…
В это время раскрылась боковая дверь и лысая голова переводчика закивала, приглашая войти.
Переступила Кузькина Мать порог и потихоньку перекрестилась. Комната была тихая, сурьезная. Круглые часы на стенке выстукивали: так, так! Какой-то важный пан в зеленом мундире сидел у стола и писал бумагу. Иногда он сдвигал брови, и тогда на красном лице его шевелились черные, закрученные вверх усы. Взглянула на него Кузькина Мать и подумала:
«Вот кто держить мово Кузю…»
И шевельнулась у нее мысль:
«Взять бы да выцарапать ему, идолу, зенки… Так бы вцепиться ему в чуб и по всей фатере его… по всей фатере».
Но полковник уже отложил перо и теперь глядел прямо ей в лицо круглыми своими навыкате глазами. Затараторил тут переводчик — что-то стал объяснять. Только одно слово услыхала русское: Кузька. И вдруг поднялись у полковника брови и опустились вниз усы. Закричал полковник Папандопуло, даже затопал под столом ногами.
— Уходи, тетка, — шепнул ей переводчик. — Не выгорит твое дело. Будут твоего сына судить как бандита.