Канареечное счастье

Федоров Василий Георгиевич

Побледнела Кузькина Мать.

— Это кто же бандист, выходит? Кузя? Это Кузя, значит, бандист?

Она шагнула к столу, задыхаясь от ярости. Пестрый платочек ее развязался, и клок седеющих волос выбился наружу.

— Бандист? — кричала она. — Бандист? Сами вы здеся бандисты. Идол на идоле, напади на вас болячка! Чтоб вам языки покрутило! Принесла вас нелегкая на нашу голову, рогатых!

Кричала, не сдерживая уже накопившейся в душе обиды, машинально отталкивая тянувшего ее за рукав переводчика. Хлопнула дверь в соседней комнате,

кто-то выбежал наружу. Полковник Папандопуло привстал со стула с выпученными от удивления глазами.

— Чего вылупил буркалы! — накинулась на него Кузькина Мать. — Думаешь, как грек, так нет на тебе управы? Ишь морду какую наел на русских хлебах, храпоидол заморский! Чтоб вас ветром потопило в Днепру, чертей!..

И, сложивши кукиш, она поднесла его к самому носу опешившего полковника. Потом плюнула прямо в глаза не успевшему отскочить переводчику и, отступив к двери, уже с порога плюнула еще раз.

— Ах вы мошейники! — кричала она. — Чтоб вам, шибеникам, ни дна ни покрышки!

Кто-то хихикнул за дверью. Полковник Папандопуло закрыл глаза в ожидании нового плевка. Он долго держал их закрытыми, до тех пор, пока не удалились и не заглохли шаги разъяренной женщины.

Закроем глаза и мы, читатель! Закроем их с тем, чтоб открыть при блеске ламп, на балу у русского помещика Козодоева. Это даст нам возможность начать следующую главу под звуки духового оркестра. Не правда ли, как хороши эти старинные вальсы? Какой-нибудь грек, позванивая шпорами, кружит по залу нашу русскую деву…

— Ола, — шепчет он, — Ола!

А она, вся трепещущая и счастливая, прижимается к нему и… Нет, нет, — закроем лучше глаза.

VI

— Здравствуйте, Андрей Иваныч!.. Сюда, голубчик, сюда. А-а! Петр Семеныч! Надеюсь, вы с супругой? Что?

Козодоев встречал гостей, раскланиваясь направо и налево. В ярко освещенной зале уже гремела музыка. Тощий капельмейстер, похожий на весеннего скворца, с упоением махал руками. При каждом его взмахе барабан разливался грохочущей трелью и глушил на время медные голоса устремленных в публику труб.

Лицо Луки Ильича Козодоева сияло довольной улыбкой. Еще не старое и без морщин, оно напоминало козлиную голову.

Городские кумушки уверяли, что у Луки Ильича были на голове рога. Но одно несомненно — Лука Ильич слыл первым в городе хлебосолом.

Вина же у него к столу подавались такие, что иной раз покажется, будто у хозяйки дома, как у Лернейской гидры, десятка два голов. И каждая из голов улыбается так мило и кротко, так любезно улыбается каждая из этих голов, что вы сами начинаете улыбаться… Так потчевал Лука Ильич и друзей, и недругов, каждого, кого забрасывал случай в богоспасаемый губернский город. На что уж немцы — народ, как известно, черствый и нашему русскому духу чужой, а вот и те поражались. Полковник фон-Штейберг, занявший в семнадцатом году губернский город, сказал, разводя руками:

— Ну и враги! Если все русские

такие же враги, как герр Козодоев, мы, не воюя, пройдем до Урала.

А петлюровский атаман Хома Кэндюх, после запеканки в доме Козодоева и вареников с маком, воскликнул:

— Оце чоловик! Батько, ридный батько, хоть и кацап!

Жена секретаря управы, Марья Васильевна, уверяла даже, что Кэндюх в тот вечер танцевал камаринского и пел «Вниз по матушке, по Волге».

Но, ей-Богу, как-то не верится, Кэндюх украинец… и вдруг «По матушке»… Впрочем, чего не сделает хорошая запеканка!

Таким был дом помещика Козодоева, таким сохранился в памяти каждого хозяин дома, Лука Ильич, таким выводим мы его в нашем рассказе в вечер тысяча девятьсот восемнадцатого года. В этот вечер, как мы уже сказали, в зале гремела музыка. Лука Ильич распорядился, чтоб играли восточные мелодии. Он ждал к себе греков — полковника Папандопуло и его адъютанта. Между тем было уже около девяти часов вечера, а иностранные гости еще не появлялись.

Городской голова Сюсюкин, знавший отменное качество козодоевских ужинов, нетерпеливо поглядывал на часы. Наконец, улучив удобную минуту, он подошел к хозяину дома.

— Как думаете, Лука Ильч, приедут наши дорогие гости?

Шея городского головы вытянулась в ожидании ответа. Она не вмещалась в узком воротничке, и, казалось, не было на свете воротничка, способного ее вместить.

— О, да, непременно! — сказал Козодоев. — Сам полковник обещал приехать.

И Козодоев радостно ухмыльнулся. Но сейчас же сделал озабоченное лицо и, взяв городского голову за руку, отошел с ним к окну.

— Я вас хочу попросить, Никанор Никанорыч, — сказал Козодоев, наморщив лоб, — хочу попросить об одном одолжении.

Лицо городского головы выразило удивление.

— Вы у нас, Никанор Никанорыч, единственный в своем роде. Можно сказать, отец всего города…

Козодоев ласково улыбнулся.

— И вот я хочу вас просить… Скажите, голубчик, за ужином слово.

У городского головы от неожиданности выпала из рук папироса:

— Мне? Сказать слово?.. Господь с вами, Лука Ильич! Я же по-ихнему, по-иностранному, ни бум-бум!

— Пустяки! — махнул рукой Козодоев. — Говорите по-русски. Что-нибудь из древней истории запустите. Про Иракла там или Минотавра… Лишь бы, понимаете, честь была.

— Да ей-Богу, боюсь, — отговаривался Сюсюкин. — Я и мифы ихние позабыл. Кто был Геродот, не скажу сейчас, хоть убейте.

— Ах, какой вы на самом деле! — укоризненно воскликнул Лука Ильич. — Словно ребенок малый или красная дева. Ну что вам стоит, голубчик, сказать пару-другую слов. Ведь сущий пустяк!

Сюсюкин хотел было что-то сказать, но в это время по залу пронесся шепот, и в дверях появились зеленые мундиры греческих офицеров. Музыка на хорах грянула встречный марш.

Козодоев испуганно оглянулся и, увидав входящих офицеров, поспешил к ним навстречу.