Канареечное счастье
Шрифт:
Мы пошли наверх в номер и занялись приготовлением людских судеб. Стивенс диктовал, а я быстро записывал и свертывал бумажки в трубочку. Писал я на двух языках: по-чешски и по-немецки.
— «Ваша судьба в ваших руках, — диктовал Стивенс. — Коварный блондин стоит на вашей дороге. Но вы успокоитесь с брюнетом, и через год у вас родится ребенок женского пола, которого вы назовете Клементиной. Берегитесь грибов, они могут сыграть в вашей жизни решающую и трагическую роль…»
Перо мое со скрипом бегало по бумаге. Ночные бабочки плясали вокруг лампы. Стивенс ходил из угла в угол и диктовал:
— «Смотрясь
Последний гороскоп, который я записал в тот вечер, был следующий:
«У вас пылкий характер и добрый нрав. Вы полюбите иностранца с английской фамилией. Он появится неожиданно на вашем пути, и ваше сердце загорится страстью. Не пугайтесь его длинных ушей и высокого роста. Это человек благородный во всех отношениях. У вас будет восемь детей, и все они впоследствии сделаются ветеринарными врачами…»
— Отложите этот гороскоп отдельно, — сказал Стивенс, когда я кончил писать. — Мне он нужен для особого случая.
Мы разошлись по своим постелям, оба удовлетворенные исполненной работой. Засыпая, я думал об омарах. Никогда еще, ни в России, ни здесь, за границей, я не пробовал омаров.
«Какая жалость, что мы путешествуем по глухой провинции, — думал я, ворочаясь на постели. — Эти омары, должно быть, восхитительны».
А между тем уже составлялся гороскоп собственной моей жизни, и если бы только я мог его прочесть, то многое из того, что случилось впоследствии, открылось бы моему духовному взору. Я прочитал бы в нем следующие жестокие и неприкрашенные истины: «Сматывай удочки, беспечный кретин. Твое благополучие трещит по швам, как мундир у выросшего за лето гимназиста. Берегись жирных блондинок, — они сыграют в твоей жизни решительную роль…»
Но я не знал в то время своего гороскопа и заснул как убитый, развалившись на мягкой постели.
На следующий день я добыл для Стивенса необходимые сведения.
Интересующая его дамочка оказалась бездетной вдовой и владелицей довольно обширной молочной фермы. Конечно, я получил без труда длинный список ее настоящих и прошлых любовников. И это, так сказать, в придачу ко всему, что услыхал раньше. Имя ее было Ружена.
— Красивое имя, — сказал Стивенс, внимательно выслушав мой доклад. — Нечто вроде розы.
В тот день у нас было много посетителей. Я не переставал варить кофейную гущу. Стивенс работал в своем обычном халате, расшитом красными чертями. Иногда он надевал остроконечный колпак, украшенный звездами, и делался похожим на средневекового алхимика в старинной Праге. Сквозь плотно закрытую дверь я слышал обрывки фраз:
— Смотрите мне в глаза, — говорил Стивенс уже охрипшим голосом. — Я вижу курицу, украденную у вас на прошлой неделе в пятницу. Смотрите мне в глаза…
И мне было приятно сознавать, что эти сведения о курице добыл я сам, что мы работаем со Стивенсом рука об руку, как два равноправных и уважающих друг друга компаньона.
Под вечер пришла, наконец, фермерша, разодетая
Стивенс плотно прикрыл за ней дверь, и как я ни напрягал слух, мне ничего не удалось услышать. Они шептались, как два заговорщика. И даже после ее ухода, после ее великолепного отплытия (ибо юбки ее раздувались, как паруса), я не узнал ничего нового. Смутное подозрение уже точило мою душу.
Однако я аккуратно уложил в чемодан все принадлежности для спиритических сеансов и гадания, так как наутро нас ожидало длительное путешествие. Я тщательно сдул пыль с чучела летучей мыши, вытер суконкой лоснящийся череп, уложил в коробку от ботинок традиционную сову и подумывал было завязать чемодан ремнями, как вдруг в комнату вошел Стивенс. Лицо его, как всегда, было спокойно, но в глазах я подметил некоторую несвойственную им суетливость и легкое смущение.
— Отложите упаковку вещей, любезный друг, — сказал Стивенс.
— Мы остаемся еще на один день? — спросил я удивленно.
Стивенс не сразу ответил, но после продолжительной паузы, дохнувшей на меня полярным холодом.
— Я навсегда остаюсь здесь, — сказал наконец Стивенс. — Женюсь на фермерше. Можете себе представить, бабенка до отказу набита деньгами.
Мир сладких надежд внезапно рассыпался у моих ног тысячью осколков. Я глядел на вылинявшие обои с пошленьким рисунком, изображающим беспрерывные ряды алых и белых роз, и мне казалось, что внизу подо мной раскрывается мрачная пропасть.
— Мне очень грустно расставаться с вами, — сказал Стивенс, заметив мое состояние. — Но что же делать? Жизнь идет вперед, и я чувствую, что начинаю стареть. Неужели же мне ожидать того момента, когда дамский благотворительный комитет будет кормить меня с ложечки манной кашей?
Я ничего не ответил Стивенсу, слишком подавленный всем происшедшим.
— Да ну же, ну же! — воскликнул Стивенс и взял меня за руку. — Я вам оставляю в наследство весь свой гардероб. Можете подвизаться один на славном поприще хироманта.
Водворилось тягостное молчание. Где-то внизу скрипели ступени под чьими-то тяжелыми шагами.
— Вы влюблены, Стивенс, — сказал я наконец расслабленным голосом. — Вы влюблены и, как все влюбленные, эгоистичны. Ну какой же из меня хиромант, посудите сами. Я и блоху не могу вызвать, не то что духа. В первой же деревне меня подымут на смех, а то, чего доброго, и поколотят. А насчет гадания нечего и говорить. Фантазия у меня не больше, чем у трамвайного билетера… Нет, нет, я безропотно возвращаюсь к нищете, и будь проклят тот человек, который выдумал вкусные мясные обеды.
Видимо, слова мои глубоко задели Стивенса. Он посмотрел на меня с некоторым смущением.
— О, как вы ошибаетесь насчет моей любви! — сказал Стивенс, покачав головою. — Разве фермерша может внушить возвышенные чувства? Этот комод, набитый старыми тряпками и деньгами. Каждый поцелуй, который я дам, обойдется ей в тысячу крон, клянусь нашей дружбой. Я наобещал ей кучу детей, но пусть я лопну, если у нее родится хоть одно подобие человека. При одной мысли о том, что я буду спать с ней рядом, я преждевременно лысею.